Музыка: естественный отбор

Я

Я бережно обмотала скрипку мягкой тканью, распустила волосы на смычке, закрыла допотопный деревянный футляр, расписанный названиями рок-групп, и пообещала себе больше никогда его не открывать. Сняла неудобную концертную обувь, надела кроссовки, перекинула тяжеленный футляр через плечо и пошла домой.

11 лет. Нет, не так. О-д-и-н-н-а-д-ц-а-т-ь лет. Знаете, сколько это при условии, что ты успел прожить всего 18? Много. Очень много. Открыть футляр, достать скрипку, наканифолить смычок, сесть рядом с зеркалом, поставить ноты. Каждый день. 11 лет. Первые три такта. Пассаж. Медленно, чтобы пальцы запомнили свое место на грифе. Теперь чуть быстрее. Нога отбивает такт. Еще быстрее. Споткнулась. Нужно дойти до конца и начать заново.

«Просто проигрывай этот пассаж дома по 100 раз в день до понедельника. Чтобы не сбиться можешь откладывать по спичке каждый раз, как дойдешь до конца», — посоветовала педагог.

Есть еще одна девочка. Мой педагог говорит, что с талантом у нее проблемы, в отличие от меня, но с трудолюбием все в порядке, поэтому на следующем закрытом концерте она может выступить лучше, чем я. Это значит, что она пройдет на открытый, а я может и нет. Поэтому я раскладываю спички и пытаюсь научить свои пальцы двигаться созвучно ритму мелодии, которую слышу у себя в голове.

Или вот еще. Я стою, по моему лицу текут слезы, но я продолжаю играть. Мне только что сказали, что я звучу как медный таз, и на самом деле мой талант – ничто, так как чтобы стать хорошим музыкантом, нужен не только он. И я стою, такая маленькая, беспомощная – песчинка на пляже. Музыка – вся моя жизнь, у меня нет практически ничего – ни игр во дворе, ни настоящих выходных или каникул. Зато есть много часов, проведенных один на один с инструментом или с педагогами, которые не стесняются в выражениях, не скупятся на изощренные эпитеты: каждый раз они стараются задеть тебя побольнее, вероятно, ожидая обратного эффекта. И, да, я снова иду домой и раскладываю спички.

Закрытый концерт. По сути, концертом его можно назвать с натяжкой. Это обычная классная комната. Хотя нет, не совсем обычная – та, в которой наименее обшарпаны стены и более-менее приличное фортепиано, на котором мне будут аккомпанировать. Аккомпаниатор – женщина средних лет со смешной прической, такой, знаете, в которой птички могли бы без особых усилий свить гнездо. Она то и дело смотрит на часы; видимо, куда-то спешит. Когда очередь доходит до нас, она деловито заходит в класс, как и полагается, проверяет стул, раскладывает ноты и дает «ля», чтобы я могла настроить инструмент.

«Так, это что такое? – говорит женщина, входящая в комиссию. – Разве можно, девочке, скрипачке… – слово «скрипачка» она произносит с особой, возвышенной интонацией, – красить ногти лаком?»

Ногти, обрезанные под корень, действительно покрыты белым, почти прозрачным, перламутровым лаком. Маленькие ладошки стали внезапно совсем мокрыми. В комнате с портретом Баха на стене повисла напряженная пауза: я готова провалиться сквозь землю, вернее, под ходящий ходуном древний паркет музыкальной школы, лишь бы не слышать то, что будет сказано дальше.

«Ладно, играй, но в следующий раз, если такое повторится, я сниму тебя с прослушивания», — говорит она и небрежно поправляет седые коротко стриженные волосы, упавшие на лоб.

Открытый концерт. То есть, в принципе, настоящий – со слушателями, иногда даже с цветами и прочей атрибутикой. Ладошки снова мокрые. Пальцы, когда их держишь на весу, дрожат. Я поднимаю скрипку и беру первую ноту. Звук разносится по залу, доходит до потолка, потом возвращается ко мне, пытаясь поспеть за пальцами, наученными спичками. Он носится из стороны в сторону, но двигается мягко, легко обходя острые углы, будто бы скользя по стенам. Если он оборвется, кажется, мир в ту же секунду просто разлетится на тысячи осколков, как хрустальный бокал в неловких руках.

Но смычок замирает и в зале снова становится тихо. Это совершенно особая тишина. Она длится всего пару секунд, но это самые главные секунды – даже более важные, чем сама музыка. Определенный временной промежуток, когда все звуки растворяются в воздухе, сливаясь с тишиной, они впитываются в кожу, как сухая губка под мощной струей воды.

Музыка тишины обрывается первым робким хлопком, который подхватывают остальные. Где-то чуть дальше прозвучит раскатистое «Браво-о-о», но я уже совсем не могу сфокусировать взгляд на лицах в зале, лишь механически киваю головой, совсем не так, как меня учили кланяться учителя и, только проходя за кулисы, понимаю, что снова плачу.

Главное – результат

С Темо Джаиани мы не виделись со школы. Мы оба учились по классу скрипки в те годы. Сегодня он играет в Национальном симфоническом оркестре Грузии. Мы никогда не были особо дружны, собственно, друзей в музыкальной школе я так в свое время и не завела. Поэтому практически единственное, о чем мы с Темо можем говорить, встретившись сегодня, это музыка: об общих педагогах, об уроках оркестра, которые, как оказалось, нам обоим не очень приятно вспоминать, а еще о слове, которого в нашем детстве еще не было, – о булинге или травле в музыкальных школах.

Впрочем, если булинг со стороны педагога в обычной школе – это явление сугубо нездоровое, с которым общество постепенно учится бороться и реагировать на него соответствующим образом, то музыкальная образовательная сфера, в силу своей специфики, в этом смысле стоит особняком. Музыка, как и спорт, – это в первую очередь дисциплина. А еще чуть-чуть боль (в спорте – еще и травмы), муштра, соперничество и для того, чтобы добиться необходимого результата, педагоги/тренеры порой готовы использовать «запрещенные» приемы. «Главное ведь результат». При этом сфера искусства известна своей жёсткостью и, прямо скажем, жестокостью. Все слышали истории про стекло в пуантах, про искромсанные холсты и перерезанные струны. Но это – истории про взрослых людей, одержимых, возможно, больной, но тем не менее, страстью к искусству. А, когда тебе 11…

Булинг встречается везде, говорит Темо: и в Америке, и в Европе. И Грузия, разумеется, не исключение. Если же говорить о том, что лежит в его основе, то Темо считает, что это, главным образом, несостоятельность (несамодостаточность?) педагогов, их неумение найти подход к ребенку. Он вспоминает мальчика, учившегося параллельно с ним у педагога, который бил его. Ребенок был дерганый и замкнутый, хотя скрипку так и не бросил, и сегодня продолжает играть в оркестре за границей. Между тем, запрещенные методы, будь то физическое насилие, психологическое давление или просто жестокое отношение, не всегда исходит только от педагогов.

«Есть известная грузинская скрипачка, очень известная – одна из лучших в мире. Ее в детстве закрывали в квартире. На ключ с утра до вчера. Говорили: выучишь – придем, проверим. И она весь день стояла и занималась. То есть ее поставили в безвыходное положение. Но в ее ситуации это сработало. Она за счет этого нарастила себе техническую базу. И когда она выросла, поняла, что с какой-то стороны это было правильно – то есть, если бы ее не заставляли, она бы не достигла такого технического совершенства. Не все смогут выдержать такой подход. И надо ли?» — спрашивает меня Темо, хотя мы оба понимаем, что вопрос этот риторический.

Кого-то подобный подход закаляет, кто-то принимает его как должное, а кто-то может просто медленно начать ненавидеть источник своих проблем – инструмент. Темо говорит, что 10 лет назад на струнное отделение консерватории поступало 22 человека, в прошлом году – 2. Сказать, что это однозначно связано с методами воспитания будущих музыкантов, было бы неправильным. Но, вероятно, наряду с другими факторами, это также сыграло свою роль.

Любителям здесь не место

«Когда я знакомлюсь с кем-то, говорю: «Здравствуйте, меня зовут Нино, я пианистка, преподаю в консерватории». В ответ я часто слышу: «Вайме, у меня был такой ужасный педагог музыки, он бил меня линейкой по рукам!»

Нино Жвания, декан исполнительского факультета Тбилисской консерватории, считает, что в музыкальной сфере булеров не больше и не меньше, чем в какой-либо другой. Вместе с тем, у учителей и менторов, в принципе, больше возможностей для проявления жестокости, чем у кого бы то ни было. Дверь класса закрывается, ученик остается один на один с педагогом, и что происходит за этими дверьми, знают только они.

Впрочем, Нино признает, что очень часто встречает людей, которые в свое время успели возненавидеть музыку и все связанное с ней именно из-за своих педагогов. Ответ на этот вопрос, считает она, следует искать в советской системе музыкального образования, которая была ориентирована на исключительно талантливых детей. Она не признавала любителей в принципе: закончить музыкальную школу, чтобы вечерами играть друзьям на фортепиано? Нет. Музыка – для избранных, для лучших, для самых выносливых и одаренных. Остальным здесь не место. Естественный отбор, как он есть.

«Когда я знакомлюсь с кем-то, говорю: «Здравствуйте, меня зовут Нино, я пианистка, преподаю в консерватории». В ответ я часто слышу: «Вайме, у меня был такой ужасный педагог музыки, он бил меня линейкой по рукам!» Я так часто слышала эту фразу, что часто задумывалась над этим и пришла к выводу: дело в том, что тогда система ориентировалась только на талантливых детей. Тогда было модно водить детей на музыку. И вот, если кто-то отставал, директоры школ давили на педагогов, а те, в свою очередь, выходили из себя и срывались на детях. Вся проблема в основном была в том, что были слишком высокие стандарты. Это, с одной стороны, способствовало тому, что советская исполнительская школа была сильной, у нас были очень сильные исполнители. В Европе и сегодня в основном обучают специалисты, прошедшие советскую школу, еще из Китая и Кореи. Одним словом, подобный подход обусловил то, что советская музыкальная школа была на очень высоком уровне, но побочным эффектом была вот эта жесткость», — говорит Нино.

«Искусство, а тем более музыка, которую я считаю вершиной искусств, – это наука, высшая математика: формулы, такой же сложности задачи, но при этом она еще и звучит, то есть это еще и поэзия. Я не знаю другого вида искусства, который был бы сложнее этого».

Паганини бы одобрил

Педагогика искусства всегда была такой и просто не может быть иной, считает, в свою очередь музыкант Тато Джинджихадзе. Было ли то, что проделывал со своим сыном отец Паганини, – насилием? Да, однозначно, говорит Тато. Отец избивал маленького Никколо, запирал его в комнате, где не было ничего кроме инструмента и еды. Но он получил уникальный, невероятный результат, в реальность которого его современники просто отказывались верить.

«Паганини – исполнитель, видео или аудиозаписей его игры нет и не могло быть, учитывая период, когда он жил. Но существует множество письменных источников, документов, в которых описаны его невероятные возможности музицирования. Например, такой музыкант, как Бетховен – тогда он еще мог слышать – побывал на концерте Паганини, и он заплакал, когда услышал его. Паганини – единственный исполнитель в истории шоу-бизнеса, в истории музицирования, которого из-за его совершенства обвинили в связях с нечистой силой. По этой причине сыну Паганини долгое время не разрешали похоронить отца, когда тот скончался. Он был признан нечистым только из-за того, что был совершенен в музыке», — говорит Тато.

Любой артист – даже если он не Паганини – это продукт колоссального труда. Труд, объем и масштаб которого сложно представить человеку, не имеющему отношение к этой сфере. А еще это жесткая дисциплина, в основе которой – самопожертвование: ты должен отдать очень многое искусству, которым занимаешься, чтобы получить что-то взамен. И педагог в этом смысле – человек, который делает все, чтобы научить тебя жертвовать собой. Отсюда вся эта бескомпромиссность, жестокость, порой даже словесные или физические оскорбления. Это не есть хорошо, говорит Тато, но с другой стороны, это своего рода холодный душ с обратным эффектом.

«Это удивительно, но часто это дает положительный эффект. Ты как будто хочешь переиграть себя. Был такой музыкант, драмер Джо Джонс, который играл с Чарли Паркером – джаз-легендой, саксофонистом, его еще называли «Берди», «Птичка». Есть такая легенда, что однажды Джо Джонс с размаха ударил его тарелкой (ударный музыкальный инструмент, — прим. автора) по голове. Все говорят, что после этого Чарли Паркер стал Чарли Паркером. Конечно, если подумать – это насилие. Но это дает какой-то результат», — говорит Тато.

И снова Я

Я бережно обмотала скрипку мягкой тканью, распустила волосы на смычке, закрыла допотопный деревянный футляр, расписанный названиями рок-групп, и пообещала себе больше никогда его не открывать. Это не совсем правда: я проучилась еще два месяца, которые оставались до окончания последнего класса Музыкальной школы для одаренных детей – так она называлась в те годы. Я никогда не жалела о тех 11 годах, которые отдала музыке, как и о том, что приняла решение бросить ее.