Детей, потерявших родителей, называют сиротами, женщин, у которой умерли супруги, – вдовами, мужчин – вдовцами. Но в русском языке нет слова, которое бы обозначало родителя, потерявшего своего ребенка. Если бы оно существовало, то звучало бы, вероятно, как одно из самых страшных слов.
30 сентября 2018 года, на рассвете, в центре Тбилиси был убит 25-летний грузинский правозащитник Виталий Сафаров. В ходе следственных действий были задержаны двое: Г. С. 1995 года рождения – по обвинению в недонесении о преступлении, и А. К. 1998 года рождения – его обвинили в умышленном убийстве.
Неправительственные организации, начавшие свое, альтернативное расследование, потребовали переквалифицировать обвинение с умышленного убийства на убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах – на основании расовой, религиозной, национальной или этнической нетерпимости. 1 ноября прокуратура ужесточила обвинение. А 1 февраля 2019 года платформа «Нет фобии», объединяющая 12 НПО, призвала пересмотреть вопрос квалификации дела в еще одном аспекте. Правозащитники считают: есть все основания считать преступление групповым убийством. Начало судебного процесса ожидается в ближайшие недели.
Последние кадры
Старый город. По узеньким улочкам движешься интуитивно. Ты здесь, возможно, никогда и не был, но ориентируешься прекрасно, зная, что там, чуть ниже – знаменитые тбилисские серные бани, а дальше – бывшая Леселидзе, со всем культурно-церковным многообразием ее окрестностей, без упоминания которого не обходится ни одна экскурсия в этой части города.
В доме, где вырос Виталий, несколько лет назад он и его семья обустроили домашнюю гостиницу. Марина Аланакян, его мать, выходит во двор, чтобы встретить нас. Глаза заплаканные, но голос твердый. «Проходите», — говорит она, открывая дверь в комнату. Я не ожидаю увидеть там столько людей – человек семь. «Как будто панихида так и не закончилась», — проносится у меня в голове. Все напряженно молчат и как-то спешно собирают вещи, чтобы освободить комнату. Мужчина (я видела его фотографии в соцсетях и знаю, что это отец Виталия – Лери Сафаров) вдруг так совершенно непринужденно, по-хозяйски, доброжелательно спрашивает: «Кофе будете?» Я отрицательно качаю головой, но первая волна неловкости отступает.
За пару дней до интервью Марина была у следователя. Там ей показали кадры, снятые камерами наружного наблюдения в день убийства сына. Она долго не могла решиться, смотреть их или нет. А теперь, говорит Марина, ей кажется, что она дважды перенесла смерть Виталия: второй раз, когда увидела эти записи. На них, по словам женщины, было практически все. После слова «все» она делает такую паузу, что я понимаю: «все» – это как убивали ее сына.
«Я теперь много чего знаю. И те вопросы, которые я мысленно задавала Виталику после того, что случилось, у меня отпали. Почему, зачем, как, что? Кто какую роль там исполнил – я знаю теперь. И знаю, что мой сын… Героем пал. Хотя глупо это все… Но так бы, наверное, поступил каждый порядочный человек. Просто подонками оказались те, за кого он вступился. Они отошли в сторону, одного его оставили. Если бы они встали на его сторону, там ничего бы этого не было. А они отвернулись, ушли. Столько дел, где никаких доказательств. А здесь можно фильм снять! Видны эти спины, как они его бьют, сволочи. Я готова была залезть в компьютер, чтобы помочь ему».
«Если бы…»
В разговоре Марина то и дело возвращается в день, когда все случилось, и один за другим прокручивает варианты развития событий, которые, возможно, могли бы уберечь ее сына. Если бы он не пошел в тот бар, если бы остался дома, или бы был в ту ночь с близкими друзьями…
Следствию еще предстоит установить, что именно произошло на рассвете 30 сентября. Но, как говорит Марина, которая знает об этих событиях со слов очевидцев, все началось в одном из баров в центре Тбилиси. У хорошо известных в округе троих парней, открыто называвших себя фашистами, назрел конфликт с двумя другими молодыми людьми. Виталий, работавший в правозащитной организации, где, кроме прочего, организовывал «лагеря толерантности» для подростков, вступился за двоих незнакомцев. По словам свидетелей, раздражение зачинщиков драки вызвала и русская речь. Конфликт продолжился за пределами бара – люди, называвшие себя фашистами, отвели Виталия за угол. Там его убили.
Марина убеждена: ее сын скорее всего даже представить не мог, что все могло так закончиться. Не был готов к удару, не был готов к подобному проявлению жестокости, рассчитывал все решить словами. Виталий, говорит она, был очень коммуникабельным, легко знакомился и общался с самыми разными людьми.
Марина почти все время плачет. Ощущение, что она уже даже не замечает этого: как будто плакать стало для нее чем-то таким же естественным, что и дышать. Но когда она возвращается в прошлое – лицо просветляется.
«Мы с мужем сами создавали все, каждую копейку, нам никто не помогал, мы начинали все с нуля, и наши дети все это видели. Не знаю, вроде и не делала ничего особенного. Но, да, Виталий рос хорошим мальчиком, все отмечали его всегда, и я всегда им гордилась. Когда он закончил еврейскую школу – отслужил в армии. Нам было трудно и, чтобы платить за свое обучение, он устроился на работу. Потом получил 70-процентный грант при поступлении в институт на факультет туристического бизнеса; тогда мы только начинали заниматься этим делом. Он проводил «лагеря толерантности», работал поначалу вожатым. Недавно нашла записочки, где дети писали ему: «Мы хотим быть такими как ты», «Как хорошо, что ты был нашим вожатым». Понимаете, он был с ними таким, что дети хотели быть на него похожими. В эти лагеря дети приезжали из разных стран. Я всегда им гордилась и, когда к нам приезжали гости, говорила: «посмотрите, это мой мальчик, мой прекрасный, золотой мальчик». Мы его практически не видели. Он часто летал на разные обучающие программы. И сейчас у меня такое чувство, что он снова летает».
Произнеся последнюю фразу, Марина, как будто снова вернулась в настоящее. В жизнь, где ей приходится принимать нескончаемые соболезнования и учиться говорить о сыне в прошедшем времени.
«Если им это сойдет с рук…»
Когда была панихида, в их дом пришла женщина. Лицо было незнакомым, говорит Марина, но она значения этому не придала – поток незнакомцев, приходивших проститься с ее сыном, в те дни не прерывался. Но эта женщина все не уходила, как будто желая что-то сказать. Мужу Марины – Лери позже она рассказала, что познакомилась с Виталием случайно в торговом центре, где была с ребенком. Тот плакал, хотел покататься на каруселях, но у женщины не было денег. Рядом оказался Виталий, зашнуровывавший ботинок.
«Она сказала, что Виталий вручил ей свой рюкзак, схватил ее ребенка, а через какое-то время вернул его, вымазанного сладкой ватой: покатал, а сам исчез, так что она даже его имени спросить не успела. О том, что случилось, она услышала по телевизору и нашла наш дом, пришла, чтобы рассказать это».
Все время, пока Марина говорит, рядом сидит Агит Мирзоев, руководитель Центра вовлеченности и развития – неправительственной организацией, в которой работал Виталий. Он – единственный, кто остался в комнате, когда все вышли. Каждый раз, когда Марине становится трудно продолжать разговор, он берет инициативу на себя. О том, что произошло с его другом и сотрудником, говорит в более масштабном аспекте – в разрезе всей страны.
«У меня самого трое детей. То, что произошло, мы приняли как вызов. Это вызов фашистских движений. Если мы позволим им сейчас еще на один шаг пойти вперед, то нам придется очень трудно. Сейчас у нас есть возможность действовать на опережение, пока эти группы не очень укрепились и не пустили корни. Сложно сказать, что это за группы, но их более десятка. Они отличаются по целому ряду характеристик и причин. Одно их связывает – все они пропагандируют ненависть. Все то, что характеризирует классический фашизм, нацистские и ксенофобские настроения. Все это формируется и пропагандируется среди молодых людей. Это та возрастная группа, которая наиболее уязвима и жестока. То, что произошло с Виталием, и то, как это произошло, – говорит о крайней форме жестокости. Это же молодые ребята, это же фактически юноши».
Агит и другие правозащитники в середине декабря заявили о создании Антинацистской коалиции Грузии. Движение намерено требовать внесения изменений в законодательство и повышения квалификации представителей правоохранительных органов. Оно также планирует инициировать общественные дискуссии на тему нетерпимости. У этой коалиции – женское лицо. Лицо матери, потерявшей сына.
«Виталий бы сейчас говорил мне: «Мама, прекрати плакать. Что случилось – случилось». Я точно знаю, что это были бы его слова. Он бы сказал: «Посмотри, как справляются другие, и ты так же справишься». Я сижу, смотрю на родителей, у которых погибли дети, и думаю: действительно, если они справляются как-то… Я не знаю, мне очень тяжело. Сейчас у меня даже как-то остановлена жизнь, не вижу ничего впереди… Хотя я всегда все планировала. Я знаю, что эта борьба не вернет мне его, но постоять за его имя и за то, с чем он сам боролся… мы должны продолжить это, если хотим жить спокойно. Если это произошло с ним, с человеком, который защищал это дело, то это может произойти с любым. Если им это сойдет с рук, то это может сойти и другим».
Заканчивать этот текст так же сложно, как было его начинать. Марина провожает меня до ворот, я еще раз приношу ей соболезнования, быстро выхожу на улицу и глубоко вдыхаю холодный воздух. Все-таки, если бы слово, обозначающее мать, потерявшую сына, существовало, – это было бы одно из самых страшных слов.