Россия — единственная из развитых стран, где несколько десятилетий подряд уменьшается число ученых, заявил главный ученый секретарь Российской академии наук Николай Долгушкин. И если с первым утверждением легко не согласиться — МВФ относит Россию к развивающимся странам, — сами ученые не видят ничего удивительного в том, что высококвалифицированные специалисты уезжают из страны.
Долгушкин рассказал, что одна из главных причин сокращения численности ученых — отъезд за рубеж: если в 2012 году из России уехали 12 тысяч высококвалифицированных специалистов, то сейчас, по словам главного ученого секретаря РАН, уезжают 70 тысяч в год.
Статистика РАН не очень соотносится с цифрами Росстата. Но этот факт скорее вызывает вопросы к ведению статистики в принципе.
Росстат считает, что в 2019 году — это самые свежие данные — из России уехали 384 тысячи человек (с учетом детей и подростков до 14 лет — 416 тыс.). Из них только у 62 тысяч было высшее образование. А докторов и кандидатов наук было всего 360.
Предварительно Росстат посчитал миграцию и за период с января по ноябрь 2020 года: в эти месяцы пандемии из страны уехали почти 440 тысяч человек. Большая часть уехавших просто вернулась к себе на родину в страны СНГ.
В этой статистике важно то, что более 60 тыс. человек уехали в страны дальнего зарубежья — это рекордный показатель за последние девять лет. Годом ранее эта цифра была в районе 45 тысяч.
Росстат не указывает в предварительной статистике информацию об образовании уехавших, но даже на основании имеющихся данных трудно предположить, какой информацией руководствовался РАН, когда говорил о 70 тысячах уезжающих высококвалифицированных специалистов.
Вероятнее всего, в РАН считают не только кандидатов и докторов наук, но также и уезжающих аспирантов и выпускников университетов, планирующих заниматься наукой. Но даже в таком случае сложно объяснить способ их подсчета.
- «Ментальная катастрофа». Чем грозит закон об ограничении просвещения в России
- Ученая и инвестор. Как старшая дочь Путина делает первые шаги в бизнесе
Цифры Росстата также могут быть неточными, отмечают эксперты. Основной источник информации Росстата — данные о регистрации человека по месту жительства. Далеко не все уезжающие россияне «выписываются» из квартир, а значит, не считаются эмигрантами.
Кроме того, издание «Проект» подсчитало, что российская статистика эмиграции в среднем расходится с зарубежной в шесть раз. Опираясь на данные 2017 года, издание заметило, что в 2017 году США насчитали у себя в шесть раз больше прибывших россиян, чем в том же году зафиксировал Росстат.
«Абсолютно свободные люди»
Как бы то ни было, в Кремле с данными РАН спорить не стали. Пресс-секретарь президента Дмитрий Песков сказал, что не видит ничего трагичного в отъезде российских ученых: «Какие-то ученые уезжают, какие-то возвращаются».
Ученые, по словам Пескова, абсолютно свободные люди и работают в тех местах, где реализуются наиболее интересные проекты и создаются наиболее комфортные условия. И задача стран — создавать такие условия.
Каковы бы ни были реальные цифры эмиграции ученых, некоторые из них в разговорах с Би-би-си признаются, что с задачей создать комфортные условия власти в России не справляются.
Но какие условия нужны ученым для успешной работы?
Отвечая на этот вопрос, многие собеседники Би-би-си, как уехавшие из страны, так и продолжающие работать в России, сначала говорили о зарплатах, финансировании исследований, хорошем оборудовании, отсутствии бюрократии, научной свободе. Но в итоге сходились на том, что все эти факторы должны сойтись воедино: исправив лишь что-то одно, невозможно создать нормальные условия для работы ученых.
В начале 90-х, когда развитие науки мало кого интересовало, ученым часто не хватало на жизнь. Кто мог, уезжал за границу, если удавалось найти работу. В тот момент американский финансист Джордж Сорос (несколько его фондов впоследствии были признаны в России «нежелательными организациями») выделил на развитие российской науки более 100 млн долларов.
В 1993 году через Международный научный фонд, который возглавлял открывший структуру ДНК нобелевский лауреат Джеймс Уотсон, 25 тысяч российских ученых получили единовременную выплату в 500 долларов — большие по тем временам деньги, когда месячная зарплата ученого могла составлять 50 долларов.
На деньги Сороса лаборатории закупали реактивы и оборудование, отправляли ученых на международные научные конференции.
Были и другие иностранные фонды, готовые «подкармливать» российских ученых, существовали программы, которые позволяли получать иностранные деньги, работая в России.
Все это закончилось в середине нулевых.
Небольшие деньги
С тех времен начались более заметные вложения самой России в науку: российский Фонд фундаментальных исследований давал небольшие гранты, которые, по воспоминаниям их получателей, «позволяли выживать». Тогда же появился проект 5-100 — государственная инициатива, которая должна была приблизить российские университеты к мировым стандартам.
«Эти инвестиции не были трансформативными, — говорит Сергей Ерофеев, профессор американского университета Ратгерс. — Их было недостаточно, чтобы привести к каким-то реальным переменам. Некоторые декоративные перемены все же были возможны. Кое-где — например, в Высшей школе экономики и некоторых других университетах — была концентрация хороших ресурсов. Но в целом это получилась совершенно косметическая программа».
Тогда же появились различные федеральные целевые программы, министерские конкурсы. И к 2010 году, во время президентства Дмитрий Медведева, правительство учредило конкурс научных мегагрантов, рассчитывая привлечь ведущих ученых в российские вузы.
Конкурс мегагрантов в основном создавался для поддержки дорогостоящих исследований в стратегических направлениях науки, которые определялись чиновниками.
Так в стране укрепилась грантовая система финансирования научных исследований. В отличие, например, от американской грантовой системы, в которой деньги идут не на зарплаты ученым, а на проведение исследования, российские специалисты могли значительно улучшить собственное финансовое положение.
Попросивший не называть своего имени российский ученый, работающий в крупной московской лаборатории, рассказал: «На Западе сложно получить постоянную позицию в университете, но если получил — зарплата приличная. У нас гораздо легче получить позицию, в образовательных учреждениях есть маленькая базовая зарплата, но это очень небольшие деньги, и жить на них затруднительно, особенно в Москве».
Вопрос зарплат в России решается исходя из возможностей конкретного университета или НИИ. Например, один из сотрудников подмосковного НИИ рассказал, что в последние годы начал получать надбавки за публикацию научных статей в хороших журналах.
«С грантов мы можем получать нормальную зарплату, иногда даже больше, чем в Европе, но по большинству из них мы даже компьютер не можем купить, потому что деньги требуют тратить только на непосредственные нужды исследования по проекту», — говорит ученый.
В России старший научный сотрудник получает в среднем 26 тысяч рублей (примерно 350 долларов), а профессор — 36 тысяч в месяц.
По указу Владимира Путина, зарплата научных работников должна быть доведена до 200% от средней по региону. Однако никакого дополнительного финансирования на достижение этой цели выделено не было. Чтобы достичь определенных президентом показателей, университеты начали переводить научных работников на половину ставки.
Об этом впервые публично рассказала кандидат биологических наук из Института цитологии и генетики РАН Анастасия Проскурина. Во время встречи с Путиным она заявила, что вместо положенных 79 тысяч получает 25, а руководство института вместо повышения зарплат предложило ей перейти на полставки.
Мыши в кармане
Инвестиции в экспериментальное оборудование часто происходят без учета того, где и как это оборудование будет установлено, потому что деньги выделяются на конкретные проекты.
«Мы покупаем сравнительно дорогостоящее оборудование, но во время ливней или таяния снега на него начинает течь вода, потому что университет годами не может нормально залатать крышу. Оснащение образовательных лабораторий, где студенты проходят практикум, несравнимо с западными», — поделился на условиях анонимности сотрудник крупной московской лаборатории.
Одни лаборатории, созданные на деньги мегагрантов, успешно существуют до сих пор, а некоторые, даже после полного оснащения, закрываются без дальнейшей финансовой поддержки.
В 2011 году нейробиолог Виктория Коржова закончила Санкт-Петербургский государственный университет и работала в лаборатории, которая тоже создавалась на деньги мегагранта.
«С одной стороны, очень хорошее финансирование, а с другой — денег недостаточно. Все время, которое грант действовал, ушло на организацию самой лаборатории, ремонт помещений и закупку оборудования», — рассказывает Коржова.
Но для исследовательской работы не всегда достаточно просто оборудовать рабочие места.
В лаборатории, где работала Коржова, например, должны были проводиться эксперименты на трансгенных мышах. «Большинство трансгенных мышей производит одна международная компания, которая поставляет их в лаборатории по всему миру, — рассказывает она. — Наш заведующий лабораторией, у которого были деньги на закупку, не знал, как именно привезти мышей в Россию, каков легальный процесс. Университет тоже не мог ему помочь. В какой-то момент мы уже, не совсем шутя, обсуждали, сможем ли мы привезти их в кармане, что совершенно безумная идея».
Проблема решалась почти два года. Все это время ученые были вынуждены придумывать компромиссные варианты, чтобы, как они говорят, получилось что-то похожее на первоначальную задумку.
Одна из важных проблем в России, которая давно решена в странах, где активно развивается наука, — это отсутствие таможенных льгот для научных закупок, считает нейробиолог.
В отдельных регионах или, вернее, федеральных территориях, эта проблема решена: например, в конце прошлого года в России приняли законопроект о статусе сочинского «Сириуса»: компании и люди, которые будут работать на этой территории, получат субсидии на уплату таможенных пошлин.
В других лабораториях страны ситуация иная.
«Нет такой страны, которая бы производила все нужные реактивы для ученых. Нормально, что некоторые реактивы покупаются в США или Европе. При этом везде есть способ быстро получить доставку, — рассказывает Коржова. — Работая в Германии, я могла заказать антитела и получить их максимум в течение недели, а обычно — за два-три дня».
В России же, по ее словам, люди ждут месяцами.
«Антитела — очень чувствительные вещества, которые нужно обязательно хранить в холоде. А если процесс на таможне затягивается, то неизвестно, как они хранятся. Из-за этого еще и эксперименты нужно планировать на год вперед, что не очень реалистично. Приходится идти на компромиссы: я делаю не так, как мне хотелось бы сделать в идеале, а существую в рамках больших ограничений», — говорит нейробиолог.
Возвращаются единицы
Российский кристаллограф, член Европейской академии наук Артем Оганов уехал из России в 1997 году.
Он так вспоминает об этом: «Когда я уезжал, это был 1998 год, зарплаты были, ну я не знаю, пятьдесят долларов в месяц. Это нереально было для существования. Доктора наук продавали стиральный порошок на улице. Я решил уехать. Сейчас времена изменились».
В конце 2014 года Оганов, работавший в США, отказался от гринкарты и вернулся в Россию. «Если при прочих равных выбор: жить у себя дома или не у себя дома (вот я могу здесь заниматься передовой наукой и здесь, я могу и здесь иметь нормальный уровень жизни, и здесь), так вот выбирать нужно всегда свой дом», — объяснял он.
«Таких, кто полностью вернулся в Россию, прервав основные контракты за рубежом, единицы. Подавляющее большинство наших соотечественников, которые успешно работают за рубежом, свои позиции в научно-образовательных организациях развитых стран не оставляют, — говорит Сергей Ерофеев, работающий в американском университете Ратгерс. — Они прекрасно понимают, что это их основная жизнь. Если есть возможность успешно работать с коллегами в России, получать какие-то новые возможности для исследований — они иногда ухватываются за эту возможность».
Многие действительно стараются сохранять и использовать профессиональные связи в России.
Директор Центра нелинейной физики в Австралийском университете Юрий Кившарь был одним из первых получателей мегагранта. «Мы создали лабораторию — там было человек пять, потом она выросла в центр. Начали набирать новых людей, стало человек сорок. А потом центр стал кафедрой, а кафедра — факультетом. Так появился Новый физтех — физико-технический факультет университета ИТМО», -рассказывает Кившарь.
Сам ученый уехал в Австралию еще из СССР, но связи с российскими коллегами сохранил.
«Когда мы уезжали, это было другое время, — уверен он. — Многие толковые ребята уезжали, лишь бы уехать. Это был отъезд если не насовсем, то надолго. Сейчас у меня есть студенты из Москвы, и в основном они говорят, что уехали на время. Они не собираются оставаться. Сейчас вообще появилось больше возможностей поехать куда-то. В том же ИТМО молодежь посылают за границу на стажировку на год-два, но многие возвращаются», — говорит Кившарь.
Национальная идентичность и воздух свободы
Аспирант астрофизического факультета Принстонского университета США Айк Акопян, до этого работавший на кафедре физики и астрофизики МФТИ, вспоминает, как российские друзья прислали ему ссылку на статью с заголовком: «Американские ученые [далее шли типичные российские имена и фамилии] открыли…»
«Все трое, естественно, работали в США. Вообще сравнивать объем американской и российской науки невозможно, — рассказывает Акопян. — Здесь к науке относятся как к части культуры, как к национальной идентичности. Из-за этого есть частное финансирование науки — то, чего практически нигде в мире нет».
Акопян согласен, что в последние годы ситуация с финансированием науки в России начала улучшаться: «Я учился в России с 2010 года и уехал в 2016-м. За это время ситуация поменялась в лучшую сторону. Многие ученые начали получать огромное количество денег. Но финансы — не основная проблема».
Развития карьеры вне США, где в сфере астрофизики гранты на исследование выдает в том числе и NASA, Акопян не видит. Одним из основных достоинств он считает постоянное взаимодействие ученых.
«Когда открыли гравитационные волны, на следующий же день у нас была информация из первых рук: приехали ученые, которые рассказывали обо всех деталях открытия. Нам не приходится ждать всяких пресс-релизов, все становится открытым, ведется обсуждение. Когда миссия «Кассини» давала результаты — мы опять же всё узнавали от тех, кто занимался проектом».
Другой научный сотрудник университета США, переехавший за границу после окончания МФТИ, соглашается, что для нормальной работы ученых необходимо сочетание независимости и включенности в деятельность научного сообщества:
«Первое выражается в стабильной зарплате и возможности выбирать направления работы в широких рамках. Второе — в доступности участия в конференциях, семинарах, командировках. До сих пор один из важнейших критериев оценки ученых в Европе и США — это их репутация в международном научном сообществе. Обычно это дает гораздо более точное представление, чем формальные показатели».
«Самое главное, чего не хватает отечественным ученым, — воздуха. Того, что называется научной свободой. Страх сейчас проникает во все поры научного тела», — считает профессор Сергей Ерофеев.
С одной стороны, говорит он, руководство считает, что надо добиваться конкурентоспособности российской науки. Но есть и другая рука, которая главной своей задачей считает контроль.
«А контроль над обществом не предполагает свободы — даже научного мнения», — убежден ученый.
В 2018 году наука в России была официально объявлена национальным проектом. Нацпроект был разработан по следам майских указов Владимира Путина. Было обещано, что к 2024 году Россия должна войти в пятерку ведущих стран, осуществляющих научные исследования и разработки в областях, определяемых приоритетами научно-технологического развития.
Чиновники по-прежнему обещают создать привлекательные условия для работы ведущих российских и зарубежных ученых, а также увеличить финансирование научных проектов и разработок.
