После окончания работы над фильмом его «положили на полку» на два года – это означало, что в прокат он мог не выйти вовсе. Летом 1985 года копии картины были арестованы. Однако стараниями Элема Климова, занявшего тогда пост первого секретаря правления Союза кинематографистов СССР, в 1986 году состоялся закрытый показ, а затем фильм открыл неделю грузинского кино в московском кинотеатре «Тбилиси».
После этого прокат пошел по всей стране, произведя эффект цунами. За следующий год «Покаяние» собрало богатый урожай международных призов и номинаций. Критики и киноведы, писавшие о времени выхода картины, на разные лады говорят об одном: фильм настолько шокировал общественность, что воспринимать его иначе как буквально тогда было практически невозможно.
Киновед Кора Церетели, сопровождавшая Абуладзе на премьере «Покаяния», вспоминала: «Вы знаете, закончился фильм, и была такая пауза, минуты три, без преувеличения. Потом люди стали в голос рыдать, потому что там были люди, которые все это испытали на себе, которые через все это прошли, которые отчаялись и думали, что никогда в жизни никто не узнает правды об этой страшной эпохе. И вот, когда Тенгиз спустился вниз, просто его надо было оберегать, потому что ему валились в ноги, целовали ему руки — ничего подобного я никогда на свете не видела».
Важно понимать, что фильм был задуман и снят в 1981-1984 годах, до перестройки, в разгар застоя. Время массовых репрессий позади, но каких-то четыре года назад Параджанов сидел в тюрьме по сфабрикованному делу, умирающим родителям Иосифа Бродского государство систематически отказывало в выезде к сыну, придумывая издевательские отговорки, а в 1983 году, прямо во время съемок у Абуладзе, молодой актер Гега Кобахидзе был приговорен к расстрелу за попытку угона самолета – спокойствие этих времен легко преувеличить. До этого тема репрессий в кино не поднималась. Абуладзе рисковал всем. И все же картина вышла, став последней в фильмографии режиссера, его главным высказыванием. Первый фильм о диктатуре должен был появиться на родине самых страшных людей в советской империи – история сделала круг, укусив себя за хвост.
Что такое притча? Это когда за историей, иносказанием, аллегорией, лежит универсальный смысл, понятный всем людям. Буквальная трактовка «Покаяния» – мы за все хорошее против всего плохого – обкрадывает многомерную глубокую картину, оставляя от нее лишь черно-белый остов. Варлам Аравидзе – не Сталин, не Муссолини, не Берия. Он – все они вместе, он диктатор вообще, он идея диктатуры и того, что она делает с людьми. Автандил Махарадзе, исполнитель роли Варлама, рассказывал:
«Мы не ставили перед собой задачу такую, чтобы зритель чувствовал какое-то отвращение к этому образу. Поэтому там включены такие сцены, как он поет, как он читает Шекспира. Мы хотели сделать тирана обобщенный образ, но обязательно – талантливого человека. Чем талантливей человек, тем страшнее».
Образ Аравидзе стал шоком для зрителя именно потому, что не был однозначно отталкивающим, как, по всей видимости, не был однозначно отталкивающим ни один тиран. Зло может быть обаятельным, зло может быть смешным, оно может подчинять не только силой. В картине, от которой ждали разоблачения сталинизма, эта мысль была неожиданной и страшной.
Кадр из фильма «Покаяние»
По поводу времени действия сам Абуладзе говорил так: «Время Варлама» само по себе настолько абсурдно, что на экране его можно было передать лишь с помощью выразительных средств абсурда, гротеска, сюрреализма, фантастики, но не средствами реалистического кино». Лишь два эпизода, по замыслу режиссера, должны восприниматься буквально: сцена в очереди и у бревен. Для этих сцен Абуладзе и его ученица и невестка, автор сценария картины Нана Джанелидзе, собирали документальные свидетельства.
«Мы можем философствовать вокруг образа храма, отыскивать смысл власти, самоубийства… А в тех эпизодах переживаем старое общее горе», — объяснял режиссер.
Это эмоциональный пик картины, вершина человеческого страдания, показанная как есть. Но и за сценой распила бревен стоит второй слой, метафора, которой любили объяснять репрессии в СССР: лес рубят, щепки летят. Подобными фразами разговаривает и Авель, сын Варлама, вся благополучная жизнь которого зиждется на кровавой карьере его отца.
Поколение застоя, пришедшего на смену диктатуре, — это Авель и Кетеван, дочь репрессированных родителей. Они олицетворяют две крайности осмысления кровавого прошлого: оправдание и безудержная месть. С оправданием, умолчанием и лицемерием все понятно. Не зря Авеля играет тот же Автандил Махарадзе – в этом фильме нет случайных ходов. Режиссер напрямую говорит нам: это две стороны одного и того же зла. Сегодня, в эпоху новой этики, эта идея невероятно актуальна (и обыграна блестяще, в отличие от многих картин последних лет, говорящих со зрителем, словно с пятилеткой).
Однако, вопреки буквальной трактовке тех, кто смотрел фильм в 80-х, нельзя сказать, что позиция Кетеван – это позиция режиссера. Ее родители, художник Сандро Баратели и его жена Нино, – фигуры, олицетворяющие абсолютное, незапятнанное добро в этой аллегории. Иконописное лицо Давида Гиоргобиани в роли Сандро и ракурсы, в которых снимались сцены пыток, дают очевидную аллюзию на Христа, а его история списана с реальной истории художника Дмитрия Шеварднадзе, который при Берии пытался отстоять Метехский храм, за что поплатился жизнью. Нино, сыгранная дочерью режиссера, воплощает традиционный для Абуладзе архетип чистой женщины, почти святой. Наконец, невинным жертвенным агнцем оказывается Торнике, внук Варлама – не в силах выдержать бремя ответственности за грехи деда и отца, он обрывает собственную жизнь.
Киновед Максим Медведев пишет: «Получив доступ к широкой общественности, «Покаяние» вызвало эффект диффузии: редкая журнальная (газетная) статья в то время не варьировала в своем названии «дорогу, ведущую к Храму», редкая общественная организация не устраивала диспута о том, где и как эту дорогу искать. «Покаяние» рассматривалось как акт гражданского мужества, как мерило нравственных ценностей и, не в последнюю очередь, как руководство к действию для реформаторов-радикалов. Мысль о том, что фильм не призывал совершать перестройку в предельно сжатые сроки, выпотрошив из могильного лона диктаторов и наспех отстроив разрушенные храмы, а констатировал бесплодность таких реформ, показалась бы тогда кощунственной».
Нана Джанелидзе вспоминает: «Однажды он [Абуладзе] вернулся домой очень оживленный. Один знакомый на улице рассказал ему реальную историю, произошедшую в Западной Грузии: в деревне кто-то выкопал за прошлые грехи только что захороненного покойника-чекиста. Вот этот сюжет и явился завязкой фильма «Покаяние».
Елена Боннэр и Андрей Сахаров смотрели «Покаяние» в кинотеатре «Ударник». После Елена Георгиевна записала: «На меня фильм произвел двойственное впечатление. Я запомнила, и это просто совершенно четко, фотографически, многие кадры из этого фильма. И по кусочкам, по кадрам меня что-то потрясало по ходу фильма, несколько раз – до слез. А в целом я не могу сказать, что это фильм, который я полюбила. Дело в том, что этот фильм круто замешан на идее мщения, а мне чужда эта идея. Когда мы вышли, был такой темный, с мокрым снегом, противный вечер, и когда вышли из толпы, стали обсуждать это все. Андрей Дмитриевич очень огорчился моему двойственному ощущению».
В пространстве фильма мы находимся в сознании Кетеван, в котором она – воин света и справедливости, ангел мести в белоснежном костюме, и даже рыцари тьмы в средневековых латах не в силах ее остановить. Но можно ли считать, что режиссер «Древа желания» и «Мольбы» – глубоких притч о добре и зле, прощении и мученичестве во имя истины – призывает выкапывать тела врагов из земли, чтобы восстановить справедливость? Такое сложно даже вообразить.
Впрочем, разговоры о покаянии на национальных уровнях до сих пор висит в воздухе. За эти 34 года его так и не случилось. У люстрации, безусловно, могут быть серьезные последствия, особенно в такой маленькой стране, как Грузия. Сколько Варламов может быть выкопано после того, как откроются имена доносчиков и секретных сотрудников? Но возможно ли без этого остановить бесконечные сталинские фан-клубы? И нужно ли?
Есть ли выбор? Если 34 года назад казалось, что дорога к храму укажет путь, то недавние печальные события показали, что и ее можно легко превратить в кровавое шествие против инакомыслящих в лучших традициях всех диктатур. Искусство не дает универсальных ответов. Но в случае настоящего искусства бывает достаточно правильно поставленного вопроса. А каяться, как и выбирать между добром и злом, прощением и местью, свободой и смертью, придется каждому за себя.