С окончания войны, в очередной раз перекроившей карту Нагорного Карабаха, прошло два года. Более восьми тысяч матерей по обе стороны фронта похоронили своих сыновей. Десятки тысяч человек потеряли свои дома. Азербайджан отпраздновал победу, которой ждал почти 30 лет. Би-би-си посетила населенные пункты, по итогам войны перешедшие под контроль Баку, чтобы узнать, как сейчас живет Карабах.
За два года Азербайджан воздвиг красивую витрину своей победы. Карабах превратился в огромную стройку. Кладется новый асфальт, облицовываются старые мечети, возводятся мосты, строятся аэропорты. Рабочих здесь куда больше, чем военных, саперов и тем более — мирных жителей.
Азербайджан всеми силами пытается показать: армяне оставили земли опустевшими и разоренными, мы же вернем сюда жизнь. Но люди, годами мечтавшие вернуться на родные земли, продолжают ютиться в общежитиях для беженцев — переезжать некуда.
«Убитых у нас нет»
Накануне было тепло и солнечно, но 21 октября в маленькой Барде, в 30 км от бывшей линии фронта, поднялся сильный ветер. На местном кладбище от порывов переворачиваются тяжелые горшки с живыми цветами.
Рада Гурбанова идет по кладбищенской дорожке так, будто это ее родной двор, — уверенно поправляет упавшие вазы, ставит на место улетевший азербайджанский флажок, одним махом собирает с могильной плиты засохшие гвоздики, переламывает их пополам и несет в урну.
Рада выглядит точно так же, как и два года назад: тот же черный кардиган в пол, та же черная сумка, те же очки на шнурке. Голова полностью покрыта черным платком.
Сегодня — день смерти ее сына Худаяра. На памятнике написано, что погиб он 23 октября, но Рада поясняет: в этот день его уже похоронили.
С высеченного в граните изображения на нее смотрит улыбающийся Худаяр в военной форме. На фото он стоит вполоборота, приложив левую руку к кителю. Здороваясь с сыном, Рада целует изображение этой руки. Подхватив кончик платка, покрывающего ее голову, мать протирает памятник и снова целует холодный камень.
Спустя два года после войны, Рада продолжает приходить на кладбище несколько раз в день. Она не плачет, только немного хмурится. Глаза серьезные и сосредоточенные.
«Что-то мешает мне плакать. Наедине еще могу, а так — нет. Потому что эти ребята сделали для нас все, что могли. Один солдат сказал мне: у нас убитых нет, а есть шахиды. У нас не умирают, а становятся героями-мучениками, погибшими за правое дело. Если бы это была не наша земля, я бы не позволила сыну стать там шахидом. Я бы себя убила или пошла бы за ним, чтобы остановить. Но из-за того, что это была наша земля, я ничего не могла ему сказать».
К могиле приближается по-столичному одетая женщина с двумя дочерьми. Их яркая одежда режет глаза на фоне черных могильных плит. Они здороваются с Радой, подходят к памятнику Худаяру, целуют камень, фотографируются.
— Родственники?
— Нет, просто приходят. Азербайджанцы со всех регионов посещают это место.
В Азербайджане Худаяра знают хорошо. В 22 года он ушел на фронт добровольцем, участвовал в наступлении на приграничный с Арменией Зангеланский район. Райцентр азербайджанская армия заняла 20 октября 2020 года. В те дни Худаяр записал видео на селфи-камеру.
На кадрах несколько азербайджанских солдат отдыхают на пригорке после боевого выхода. Военные устало улыбаются в камеру, машут руками. Придерживая автомат, Худаяр запевает известную песню Vətən yaxşıdır — «Родина лучше всего». Это видео Рада, а после — и вся страна, увидели уже после смерти Худаяра, когда сослуживцы передали матери личные вещи и телефон сына.
Последнее место, где он дышал
После войны Раде разрешили съездить в Зангелан, где погиб ее сын. Дорога в этот небольшой город идет вдоль азербайджано-иранской границы. За Горадизом — последним населенным пунктом, куда можно попасть беспрепятственно, — стоит блокпост. За два года его оборудовали автоматическими шлагбаумами, а рядом соорудили крытую автобусную остановку — для рабочих.
Военная полиция на блокпосту долго проверяет документы. Параллельно рассказывают, как во время войны обнаружили армянина, переодетого в азербайджанскую форму. «С виду наш, но я ему вопросы задаю — молчит. Потом он начал отвечать на азербайджанском, но с каким-то акцентом. Тут мы его и вырубили прикладом».
Возвращают документы, предупреждают: с дороги не съезжать — кругом мины, как и два года назад. Шлагбаум открывается.
На старом асфальте машина подпрыгивает, как телега на булыжной мостовой. Трава вдоль дороги не зеленая, а серая от пыли.
Первые развалины начинают мелькать за окном спустя минут двадцать — это шрамы еще первой Карабахской войны. В грудах камней, которые пролежали здесь больше тридцати лет, угадываются остатки фундаментов.
Но в сотне метров к югу тяжелая техника вовсю ровняет ландшафт для новой дороги.
Путь до Зангелана неблизкий. Армянские военные взяли город в 1993 году — в войну он был сильно разрушен, но все же до 2020 года люди там жили. Сейчас город не кажется пустым. По дорогам разъезжают машины военных и грузовики со стройматериалами.
Первым делом силы бросили на реставрацию мечети — она вся в строительных лесах, но пространство перед ней уже очищено. Когда азербайджанцы вошли в город два года назад, они обнаружили, что в мечети был обустроен свинарник.
Сейчас мечеть стоит в окружении развалин домов. На одной стене сохранилась голубая плитка — может, остатки кухни или ванной.
Рада Гурбанова нашла место, где погиб ее сын Худаяр. Проселочную дорогу с обеих сторон обнимают буйно растущие кусты и деревья. За ними прячутся развалины старого дома — у него сохранились стены и даже крыша. На торчащих из земли трубах — дыры — это следы перестрелки.
Рада говорит: «Это последнее место, где мой сын дышал. Он не прогнулся в неравном бою. Мне кажется, он меня сюда зовет. Зангелан для меня — это Худаяр».
Перемешанную с гильзами землю с места гибели сына Рада забрала с собой. Теперь она хранится в вазе у нее дома.
Витрина памяти
С улицы дом Рады Гурбановой в Барде едва виден за высоким белым забором. На каменной изгороди — гигантский портрет Худаяра и его имя — огромными золотыми буквами. Рядом висят портреты поменьше — других военных, погибших во второй карабахской войне.
Во внутреннем дворе — еще один портрет Худаяра — он настолько большой, что закрывает половину стены одноэтажного дома. Рада разувается в коридоре и приглашает в комнату. В темноте кажется, что в углу комнаты стоит человек с автоматом. Рада включает свет — и оказывается, что это картонная фигура ее сына.
Не сразу понимаешь, что это гостиная. Из предметов мебели здесь — обеденный стол, угловой диван, журнальный столик и телевизор. С чуть потрескавшегося потолка свисает гигантская хрустальная люстра.
В остальном комната больше похожа на музей памяти. Лицо Худаяра смотрит отовсюду — с жалюзи, с больших мозаичных панно на стенах, с диванных подушек, с десятков фотографий. Сидеть можно только на одной половине дивана — на другой стоят портреты Худаяра.
На одной из стен — настоящая музейная витрина. За стеклом — форма погибшего солдата. На полках лежат медали Худаяра и его личные вещи — аттестат, часы, кошелек, ключи от машины, ремень и телефон — полностью заряженный.
Худаяр был самым младшим из четырех детей Рады. Ему не было и месяца, когда умер его отец. Мать растила ребенка одна.
«На самом деле Худаяр сам себя растил в дисциплине, как военный. Всех детей надо утром будить в школу, а Худаяр всегда сам вставал, одевался. Когда он окончил музыкальную школу, я ему говорила: может, в консерваторию пойдешь? Он отвечал: «Не хочу быть музыкантом, хочу быть военным».
Худаяр служил прапорщиком в пограничных войсках.
«Когда началась война, я была на работе. Он позвонил мне, сказал, чтобы я не беспокоилась. Я ему сказала: война началась. А он: «Когда-то же она должна была начаться, сколько мы еще должны были смотреть, как они развлекаются на нашей земле».
Худаяр не сказал матери, что записался добровольцем на фронт. Он писал или звонил ей только в редкие часы затишья. Рада узнала об этом случайно от сослуживца сына: «Я не спрашивала, почему он меня обманул. Я поняла, что он не хотел, чтобы я волновалась, но я волновалась. Война — это кровь и страх, каждую минуту может случиться что угодно».
О гибели Худаяра первым узнал брат Рады. Чтобы смягчить удар, он начал разговор с притчи: у одной семьи долго не было детей, но, к счастью, наконец-то бог одарил их дочерью. Через несколько лет девочка внезапно умерла. Сообщая жене о смерти дочери, муж спросил: «Если кто-то даст нам что-то на хранение, ты это вернешь?» Жена ответила: «Конечно, верну. Чужое надо возвращать».
Рада услышала от брата: «Господь дал нам на хранение Худаяра. И вот, мы его вернули».
«Так я поняла, что бог забрал его».
Во всем доме гаснет свет. Рада буднично замечает: «Перебои в системе. Такое бывает, когда ветер сильный».
В полумраке картонный Худаяр с автоматом смотрит из угла комнаты.
Оазис среди минных полей
На карабахских землях, возвращенных Азербайджаном, — бесконечная, но избирательная стройка. В Физули и Зангелане в рекордные сроки возвели два аэропорта — власти присвоили им статус международных. Здания аэровокзалов блестят на солнце изогнутыми линиями — модернистская архитектура контрастирует с руинами и заминированными пустырями вокруг.
В возвращенную два года назад Шушу давно проложили новую дорогу, сейчас асфальт кладут в сторону Лачина, контроль над которым Азербайджан получил этим летом. В разрушенных городах и селах спешно восстанавливаются мечети. Но не дома. Тем, кто родился в Карабахе и больше 30 лет ждал, чтобы снова оказаться на этих землях, возвращаться некуда.
Село Агалы в Зангеланском районе — редкое исключение. От ближайшего населенного пункта до Агалы — полтора часа езды по старой дороге. Это полтора часа звенящей тишины разоренных земель, прерываемой изредка проезжающими грузовиками, поднимающими клубы пыли.
Агалы возникает в низине как мираж посреди безжизненной равнины. На въезде — нечто, похожее на крепостную стену, на каменной арке надпись: «Agali smart village».
Место выглядит сюрреалистично. Свежая плитка, солнечные батареи на крыше каждого домика. Но заходишь во двор — и видишь самые обычные трубы от печек-буржуек. Газа в «умном селе» пока нет, поэтому местные готовят чай в самоварах и обогревают дома дровами.
На окраине села — свежевыкрашенное здание местной школы, во дворе — футбольное поле. Центральная площадь Агалы — маленькая, но внешне идеальная: подстриженная зеленая трава, фонтан, магазины, отделение банка. Но нет больницы.
Летом в Агалы умерла 57-летняя женщина. Азербайджанские активисты сообщали, что женщине вызвали «скорую», но никто не приехал. Помощь оказать не смогли. Государственные СМИ интерпретировали это иначе, написав, что женщина умерла от сердечного приступа, «не выдержав волнения от возвращения в родные места».
Желающих переехать начали заселять в Агалы в июле этого года. 65-летняя Рахиля Алмурадова — одна из первых уроженок Карабаха, вернувшаяся жить на родную землю.
Рахиля — в черном бархатном платье и повязанном на голову синем платке — сидит на табуретке среди своих грядок.
Она показывает свой огород: за два месяца сама посадила огурцы, фасоль, салат, саженцы капусты. Приглашает в дом. Комнаты просторные, светлые и пустые. В гостиной — только стол, стулья и диван. На одной стене обои в полоску, на другой — в геометрических фигурах.
Рядом из стены торчит провод — предполагается, что сюда повесят светильник. В спальне — огромный портрет брата Рахили, он погиб еще в первую карабахскую войну. В комнатах минимум мебели и личных вещей. На кухне соседствуют печка-буржуйка, дрова и новая стиральная машинка, подаренная властями.
Рахиле было 35 лет, когда началась первая Карабахская война. Спасаясь от наступающей армянской армии, Рахиля с мужем и четырьмя детьми бежала из Зангелана, перейдя вброд реку Аракс.
«Когда мы бежали из Зангелана, моей дочери был год и два месяца. Ребенок на мне висит, двух других за руки держу, старший рядом идет, муж с двумя чемоданами. Садимся в автобус. Заходят студенты, садятся рядом, начинают играть с дочкой, берут на руки. А когда выходили из автобуса — дали ей в руку денег. Я смотрю — муж плачет. Я спрашиваю его: чего ты плачешь? А он говорит: «Нас приняли за попрошаек. Через дочкины руки денег дали».
Последующие годы семья жила в общежитии для беженцев недалеко от Баку.
«Жили в одной комнате. Там же и баня, и кухня, и столовая. А семья большая — шесть человек. В 2005 году сын служил в армии, мы с мужем поехали его навещать. Было очень жарко, в дороге у мужа поднялось давление, он скончался. С тех пор я одна четырех детей содержала. Через все прошла в этой комнате общежития — вырастила, устроила в жизни, образование дала», — говорит Рахиля.
Городские смотрели на беженцев плохо, вспоминает женщина: «Пойдем мимо, а они говорят: «Беженцы идут». Шли хлеб покупать, а нам: «Беженцы пришли». В спартанских условиях общежития Рахиля прожила 29 лет.
В этом году ей позвонили из госкомитета по беженцам и спросили, хочет ли она вернуться в Карабах. «Я ответила: да, хоть босиком пойду», — вспоминает Рахиля.
Сейчас Рахиля дома одна. Ее внучка заболела, и остальные члены семьи уехали в город, чтобы получить медицинскую помощь.
Ресторанов тут нет
В нескольких домах от Рахили живет 21-летняя Гюлюш Самадли. По своему деревенскому участку она гуляет в модных белых кроссовках на толстой рифленой подошве. «Это курятник наш», — указывает она на небольшой сарай во дворе.
От местных Гюлюш сразу отличается: идеально накрашенная, с подведенными глазами и помадой на губах, с солнечными очками на голове, в открытой майке с вырезом — такие в азербайджанских селах не носят.
Гюлюш родилась в Баку и в деревне никогда не жила. Про свою прежнюю жизнь в столице она вспоминает: «У меня была хорошая работа, люксовая жизнь. Я работала в «Порт Баку» (известный в столице торговый центр). Каждый день — то один, то другой ресторан. А тут ресторанов вообще нет, но я не скучаю, привыкла уже».
Отец Гюлюш родился в Зангелане и бежал из города, когда началась первая Карабахская война.
«Сама я Зангелан никогда не видела. Но когда город освободили, я несколько раз писала обращения, чтобы меня отправили сюда работать. Для меня это было что-то из детских сказок — мне дедушка много рассказывал про Зангелан и передал любовь к этим местам».
Гюлюш — и еще нескольких молодых специалистов — направили в «умное село» работать в местной администрации — помогать людям с оформлением документов.
«Молодежь поначалу не хотела приезжать, потому что не знала, что их здесь ждет. Но я их поддерживала, мотивировала. Потому что если никто сюда не приедет, не восстановит… — разводит руками. — Я лично по Баку не скучаю. Там много стресса, это меня опустошало, а здесь я как будто на терапии. Если сейчас приезжаю в Баку, быстро завершаю все дела и возвращаюсь. Но я пока не нашла ответа на вопрос, почему выбрала Зангелан, а не Баку».
В десяти минутах езды от Агалы по проселочной дороге — развалины села, в котором родились и выросли отец и дед Гюлюш.
Их дом — единственный уцелевший. Двухэтажное каменное строение. Железная входная дверь заперта, на окне висит пустая пулеметная лента. Прямо на улице — разваливающаяся односпальная кровать с грязной диванной подушкой.
К стене дома приставлен матрас. Далее — стеллажи с пустыми трехлитровыми банками. Большой стол. Натянута бельевая веревка. С улицы комнату не видно — ее закрывают жалюзи, но на подоконнике — пустая, но грязная пепельница, сахарница, ножницы и чистящее средство.
Дом уцелел, потому что во время войны в нем жили армянские военнослужащие.
Рядом — руины одноэтажных частных домиков. От них почти ничего не осталось. Когда-то там жили родственники Гюлюш. В бывшем селе пусто — ни строителей, ни техники.
«Когда я впервые сюда приехала, я рыдала навзрыд. Я тогда позвонила папе и говорю: «Пап, я же здесь не родилась, не жила, почему я плачу?» Но я смотрела вокруг, на эти руины, и думала, что 30 лет назад здесь была жизнь, дети бегали. А теперь этого всего нет. И это дело рук армян. А [новое село Агалы] — это наших рук дело. Вот в чем разница между нами. Они здесь занимались разрушениями. А мы возвращаемся и все отстраиваем».
Следы бывших могил
Новое дорожное полотно разрезает центр села Беюк Таглар (по-армянски — Мец Тагер). Этой дороги здесь не было два года назад, когда из села, спасаясь от войны, бежали армяне, жившие тут последние 100 лет.
В селе, окруженном лесистыми горами и ущельями, тихо. На вершины спускается туман. Земля под ногами — там, где по ней ездила гусеничная техника, — черная, глинистая и скользкая после дождя.
В десятках метров от дороги стоит церковь Сурб Аменапркич (Святого Всеспасителя) 1846 года. Деревянные входные двери выбиты, на пороге — разбитая каменная голова Иисуса Христа, отколотая от распятия. Под входной аркой — чернеющая пустота. Часть старых надгробий у северной стены разбита — белые камни валяются под ногами.
Внутри очень темно — в пасмурный день через крохотные стрельчатые окна свет почти не пробивается. Двери, когда-то закрывавшие вход в церковь, валяются на грязном полу рядом с мусором — какими-то бумажками, тряпками и досками.
В центре молельного зала стоит деревянная скамейка, покрытая толстым ровным слоем пыли. Еще одна, опрокинутая, валяется рядом. Третья скамья почему-то прислонена к алтарю. На самом алтаре и на нескольких стенах — большие красные буквы — имена, оставленные здесь азербайджанскими военнослужащими, которые первыми вошли в село осенью 2020 года.
Из церковной утвари почти ничего не осталось. Только разодранная половина иконы.
В Беюк Тагларе все еще чувствуется прошлая жизнь. В заброшенном доме кто-то оставил швабру с половой тряпкой на балконе — сушится до сих пор. В соседнем дворе ржавеет кузов поврежденной машины. На его крыше — осколки выбитых стекол. Еще в нескольких шагах — раскуроченные ворота.
В центре села — трехэтажная школа. Похоже, что незадолго до войны здесь был ремонт. На ровных беленых стенах висят карты с надписями на русском: «крупные острова мира», «части света». А вот большая карта звездного неба на армянском сорвана и валяется на полу — здесь теперь другая вселенная.
Широкие коридоры расписаны азербайджанскими словами. Длинные крепкие доски, которыми были выложены полы в классах, отсутствуют — возможно, потому что они хорошо подходят для строительства. Новые парты и стулья свалены в кучу. Коридоры, по которым еще два года назад бегали дети, пусты.
Пока предметы человеческого быта ветшают и превращаются в труху, природа захватывает село. Бурно разрастается колючая трава, царапает руки и шею. Перезревшие яблоки валяются под ногами вперемешку с красными ягодами. Деревья растут бесконтрольно, кустарники наползают на дома.
За буйствующей здесь природой не видна вершина холма, на котором два года назад было старое армянское кладбище. Но если протиснуться в дыру в заборе и, держась за ветки деревьев, забраться по глиняной после дождя земле, то можно увидеть то, что осталось от этого кладбища.
Через полгода после окончания второй Карабахской войны Caucasus Heritage Watch, которая следит за судьбой культурного наследия, опубликовала спутниковые снимки, на основании которых сделала вывод, что кладбище было уничтожено азербайджанцами.
Но до этого момента никто не зафиксировал разрушенные надгробия.
Сегодня на месте кладбища все еще видны следы от бульдозера. На склоне холма в зарослях колючих веток лежит лишь одно уцелевшее каменное надгробие, на фото — мужчина с короткой стрижкой, умер в 1998 году. Где именно находится его могила — уже не найти. На десятки метров вокруг разбросаны другие камни, по которым угадываются следы бывших могил.
«Пусть ребенок не узнает, что такое война»
В небогатом поселке Гарачухур рядом с Баку живет Мансур Шукуров. Свою историю он впервые рассказал полтора года назад: в бою под Физули он, командуя батальоном, был ранен, потерял больше 250 человек, просидел три дня в окружении и чудом выжил.
Мансур говорит, что перебитая пулями нога сделала его полукалекой. Врачи прогнозируют, что до конца жизни конечность будет работать на половину своих возможностей. При должной физиотерапии более-менее нормально Мансур сможет ходить лет через пять. Он жалеет, что больше никогда не сможет поиграть в футбол.
Но есть вещи, привыкнуть к которым оказалось сложнее, чем к физической боли.
«Вернуться к нормальной жизни было очень непросто. Говорят, война заканчивается, но прошедшие через нее либо погибают, либо получают психологическую травму. В этих словах есть правда. Навязчивые мысли сильно давят, выходишь из себя по пустякам. Тебя успокаивают только лекарства, а без препаратов начинается сильный стресс. До войны и после нее смотришь на вещи по-разному. Сейчас, считай, мои глаза открылись. Думаю, я стал более терпеливым. Все эти лекарства и уколы сделали меня спокойнее».
Чтобы уберечь его от суицида, врачи запрещали Мансуру ходить на кладбище, но он все равно иногда навещает могилы. «Когда я бываю на аллее шахидов, мое сердце не выдерживает», — говорит офицер. Чаще он ездит в Карабах — в те места, где погибли его товарищи.
«Там совсем другое ощущение. Как будто забываешь о собственных трудностях, о своем бремени. Если ты в городе плачешь или рассказываешь о войне кому-то, мало кто понимает. А там ты как будто разговариваешь со своими друзьями».
Он вспоминает, как во время второй Карабахской войны его батальон зашел на минное поле. «Все смотрят на тебя, как на офицера: что делать, как поступить? А мин так много, что найти проход попросту невозможно. В моей машине было всего два человека — я и механик-водитель. Я говорю ему: езжай через минное поле, иначе все ребята погибнут. А он мне отвечает: «Нет, командир, ты сначала сойди, а потом я поеду один». Как я могу послать механика на верную смерть в одиночку? А он говорит: «Если я умру — ничего страшного, но если умрет командир, то все эти ребята останутся без главного».
Механик высадил Мансура и поехал через минное поле. Взрыв повредил правое крыло машины — пришелся по тому месту, где всегда сидел Мансур. Механик выжил.
О будущем Мансуру думать тяжело. Он надеется только, что следующее поколение — в том числе его маленький сын — не увидит войны. «Война жестока, и я желаю, чтобы ее не было. Если вы воспитаете своего ребенка в духе ненависти, если ребенок захочет отомстить за отца, в конечном итоге это приведет к новой войне. А я хочу, чтобы наши дети не видели войны — она действительно ужасна. Пусть хотя бы мой ребенок не узнает, что это такое».
Про армян Мансур говорит кратко: «Я не сел бы с ними за один стол».
Взорванные жизни
У Мансура Шукурова пока есть только одно желание — уехать жить в Агдам, на возвращенные Азербайджаном земли. Эта мечта исполнится нескоро. Агдам — за исключением центральной мечети, реставрация которой уже заканчивается, — все еще в руинах. Саперы разминировали только центр города и перешли на равнинную территорию за пределами Агдама — там власти хотят воздвигнуть еще одно «умное село».
«Без меня тут нигде не гуляйте, а то не соберем вас потом», — улыбаясь, говорит Эхтирам Джафаров, отвечающий за разминирование в Агдамском районе. Он работает в АНАМА — национальном агентстве по разминированию.
За два года АНАМА обезвредила 17 тысяч мин и неразорвавшихся боеприпасов на территории Карабаха и прилегающих к нему районов. Но это — капля в море.
За это же время на минах подорвалось более 260 человек. 45 человек погибли, остальные учатся жить заново. Один из них — 55-летний инженер Хафиз Азимзаде. В марте прошлого года он осматривал колодцы с водой в селе Новрузлу.
«Мы налаживали систему орошения района, это был наш последний объект за день. Помню, как осмотрел скважину и пошел обратно к дороге… А дальше взрыв, темнота. Очнулся только в больнице», — спокойным голосом начинает Азимзаде.
«Когда увидел первый раз ногу, точнее то, что ноги уже нет, — заплакал», — Хафиз замолкает.
Глядя на Азимзаде, который энергично раздает указания подчиненным и проверяет насосы для артезианской воды, трудно представить, что совсем недавно он пережил десять операций и месяцы реабилитации в больнице. Рана постоянно гноилась, поэтому кость пришлось укорачивать несколько раз. Азимзаде учился заново ходить с протезом, делая шаги через непроходящую боль.
«Каждое утро я просыпаюсь, и в первые секунды кажется, что у меня по-прежнему две ноги, что все как раньше. Но потом я открываю глаза, вижу себя и вспоминаю… Еще в больнице я дал себе слово вернуться к жизни, к работе, чтобы армяне знали, что даже их мины не сокрушат нас. Так я и живу каждый день», — говорит Азимзаде.
Саперы отказываются назвать даже примерные сроки, когда может закончиться разминирование Карабаха и прилегающих районов. Скорость зависит от многих факторов, но главный из них — число самих саперов. На сегодня в АНАМА работает около 1500 человек, только 762 из них — саперы (в 2020 году саперов было еще меньше — всего около 300). Этой маленькой команде необходимо проверить и разминировать более 8000 квадратных километров территории.
«Армяне передали нам карты минных полей. Но при проверке оказалось, что их данные точны только на 20-25%, поэтому мы их практически не используем. Эти земли минировались несколько раз — и централизованно, и хаотично. Помимо мин земля в этом районе загрязнена большим количеством неразорвавшихся боеприпасов. Все это осложняет нашу работу, — говорит еще один представитель АНАМА Халик Зульфугаров. — Никто не может предугадать, когда люди вернутся в Карабах».
Но почему же тогда власти страны заняты открытием аэропортов, а не строительством жилых домов?
Азербайджанский историк Алтай Геюшов предлагает свою версию. Он говорит: представьте, что вы приехали в Баку, выходите из очень красивого здания аэропорта, едете в столицу по ухоженному проспекту Гейдара Алиева, видите новые красивые здания, олимпийский стадион — блестящую часть города.
«Это то, что я называю Диснейлендом. В этом смысле село типа Агалы тоже является частью пропагандистской машины правительства, частью политики построения потемкинских деревень на туристических маршрутах. Если вы отъедете на 20 километров в сторону, выйдете за пределы туристического маршрута правительства, вы увидите, как на самом деле живет население».
Спустя два года после войны, свободно приехать в Карабах азербайджанцы все еще не могут. Пока власти проектируют «умные» села и ремонтируют мечети, многие вынужденные переселенцы продолжают ютиться в общежитиях, все еще надеясь, что однажды смогут восстановить разрушенные войной родные дома.
Мы сняли этот фильм год назад, но, полагаем, он актуален и сегодня.
