Этот текст — заметки москвича, который не хочет их подписывать из-за особенностей российского новейшего права и его применения. Собранные наблюдения не претендуют на стопроцентную объективность, но отражают часть российской реальности.
Вообразим себе человека, который не включает телевизор с Соловьевым и Симоньян на подиуме, но при этом еще и не читает телеграм и не смотрит ничего актуального в ютьюбе. Пройдясь по Москве, такой человек может и не сообразить, что это — столица государства, которое уже год ведет кровопролитную войну. Да, кое-где стоят билборды или плакаты с изображением каких-то отлично экипированных военных, но из этих изображений не очень понятно, чем и где отличились эти солдаты.
Это не означает, что жизнь в Москве, поведение и разговоры ее жителей не изменились. Изменения есть. Но в мегаполисе, где до войны жил как минимум каждый десятый россиянин, стараются сделать так, чтобы слова «Украина», «война» или хотя бы даже «специальная военная операция» в глаза не бросались.
Почему закрылись многие популярные магазины западных фирм? «По техническим причинам» — самая расхожая фраза в объявлениях о закрытии на дверях разных торговых центров и магазинов. Вот, на Новом Арбате все так же алеет логотип Uniqlo и в витринах продолжают стоять хорошо одетые манекены. Но витрины запыленные, описания и ценники с подставок под манекенами пустые. Все закрыто с конца марта 2022-го. Так и стоят безлицые фигуры в джинсах и джемперах образцами предвоенной моды.
Рядом, на Старом Арбате — очевидный пример ловкой смены владельцев. Был Starbucks, стал Stars Coffee. Если не всматриваться, то и не поймешь, в чем дело — было коричневое с зеленым, осталось коричневое, а в зеленое добавили немного бирюзы, вместо русалки с короной — почти что сестра-близнец в кокошнике. Тщетно пытался найти в ассортименте или обстановке внутри хоть что-то, на чем могла остаться старая маркировка. Ничего. Год все-таки прошел. Но посетителей очень мало, даром что Арбат.
Вот, пожалуй, главное отличие — очень мало людей там, где раньше их было много. Толчея в транспорте вроде бы осталась, пробки на дорогах периодически бесят ровно так же, как раньше — но то, что создавало ощущение живущего, оживленного города, как мне кажется, куда-то растворилось. Уехали, что ли, все? Да нет, не все, в метро по вечерам, как и прежде, редко сумеешь сесть. Комментаторы продолжают попытки посчитать уехавших и бежавших — полмиллиона, миллион? И сколько из них — московских? И сколько горожан (и каких именно) должно уехать, чтобы город стал другим?
Рядом с кофейней на Арбате — уличная экспозиция, посвященная «Философскому пароходу» 1922-го. «С интеллигенцией не церемонились, изгоняли спешно, безразлично и безжалостно. И как считалось — навсегда, — гласит предисловие к портретам и биографиям на стендах. — Эти изгнанники составили славу отечественной философии, науки и культуры, — только, увы, за пределами своего Отечества». Какая ирония там, где иронии и любых исторических параллелей боятся как огня. Неужели «это другое»?
Это мне кажется, или — что в центре, что в спальных районах — люди идут по улицам быстрее, сосредоточеннее, что ли? У «Пятерочки» через дорогу раньше, безо всякой оглядки на погоду часто стояли компании веселых и пьяных мужчин. Давно их не видел. В самом гастрономе каждый раз пытаюсь понять, что и как подорожало. Вроде бы каждый из продуктов моего нехитрого набора — яйца, сметана, масло, укроп, хлеб — не рос в цене сильно после того, как судорожный скачок весной 2022-го сменился снижением цен летом. Но общий чек все равно изумляет — ничего, вроде, не купил, а 500-600-800 рублей заплатил.
Духовная пища, вопреки катастрофическим сообщениям о преследовании «иноагентов» и прочих неприятных режиму сочинителей, не иссякла совсем. Консультант в Доме книги на Новом Арбате наотрез отказывается говорить о том, какой вообще подход к «неудобным» литераторам, но покажет, где именно на полках стоят (хотя и в небольшом ассортименте) книги Акунина. У Людмилы Улицкой полка подлинней. Целый стол отведен под Джорджа Оруэлла, за публичную демонстрацию книг которого нескольким критикам войны «прилетело» еще в первые недели после вторжения.
В остальном — разнобой: на одном столе политологические труды Иноземцева и Баунова соседствуют с серией произведений, разоблачающих заговоры Запада против России. Крестовый поход против нетрадиционных ценностей я проверил на книгах Майкла Каннингема и Ханьи Янагихары. «Дом на краю света» есть, а «Маленькой жизни» — нет.
В автомагазин я пошел за сломавшимся датчиком скорости. В этом автомагазине больше не продают шапкозакидательские наклейки на заднее стекло. Нет больше ни «Обамы-чмо», ни «Fuck of NATO» (так в оригинале), ни «Можем повторить». И буквы Z в две головы шириной — тоже нет. Желающих обклеивать этими буквами машины в Москве и так-то было немного, но теперь они куда-то подевались совсем. Раньше такие машины попадались мне на шоссе по пути на дачу, но тоже немного — одна-две на 300 км пути. Но в последние пару месяцев ни в Москве, ни в пригородах я таких автолюбителей не видел.
В ноябре, впрочем, на шоссе встретилась целая колонна «Z-мобилей». Судя по разрозненной технике с гражданскими номерами (или, что интересно, вообще без оных), везли что-то на фронт в помощь мобилизованным. Сопровождали эту колонну машины ГАИ.
Колонна проезжала под недавно построенными мостами автомобильных развязок. С мостами вышло забавно: дизайнеры заложили в них подсветку, и до осени прошлого года в разнообразных цветовых сочетаниях этой подсветки чаще других попадались цвета украинского флага, желтый и голубой. В какой-то момент на сомнительную с государственной точки зрения иллюминацию, видимо, пожаловались, и с ноября мосты по ночам отображали цвета российского флага. Но по каким-то причинам отменили и их — теперь мосты просто светятся чем-то желто-оранжевым.
Через неделю после вторжения, казалось мне, о войне говорили чуть ли не все прохожие. Я слышал обрывки тревожных разговоров. Или все же казалось? Специально прошел по бульварам, задерживаясь около беседующих людей. Выяснилось, что тяжело подслушивать чужие беседы и не выглядеть при этом подозрительно. И нет, о войне и ее уже наступивших или возможных последствиях почти не говорили. Разве что один молодой человек с горячностью доказывал другому: «как ввели запреты на полеты (в Россию), так и отменят, куда они денутся!»
Через полгода ошибки быть не могло: то тут, то там я ловил обрывки разговоров о мобилизации. «Бишкек это вообще далеко?»… «А у него военно-учетная — водитель, не отвертишься»… «А ИХ детей вообще кто-нибудь может призвать?»
Эти разговоры слышны и сейчас. Вот у станции метро парень в служебной метрополитеновской куртке говорит собеседнику: «У нас из подвижнОго, ну, те, которые в кабинах едут, троих уже забрали с декабря». Хочу притормозить и спросить: а что остальные? Кто сам пошел? Кто убежал? Что вообще думают о перспективе отправиться на войну и как теперь — одобряют ее или нет? Но не притормозил. Однажды вот так остановился и попробовал уточнить, в ответ получил очень настороженный взгляд и просьбу идти куда шел.
Есть у меня знакомая из числа опасливых и молчаливых. Точно не «за», но и не осуждает. Об акциях протеста за последние лет 10 что-то слышала, но никогда и никуда не ходила. Весной, когда разговоры о коллективной вине стали набирать силу, я спросил у нее, чувствует ли она какую-то меру ответственности теперь? «Почему мы все должны быть виноваты? — спросила она в ответ. — Мы-то что решаем?»
В начале октября она написала, что каким-то чудом купила для сына 22 лет, программиста, билет на самолет в Тбилиси. Теперь он живет в Грузии и даже продолжает удаленно работать на московскую компанию. Думает перебираться в Португалию. А совсем немолодая мама пытается оформить первый в своей жизни загранпаспорт, чтобы его навестить.
Я спросил ее недавно, поменялось ли что-то в смысле вины/ответственности. «Я не чувствую себя виноватой. Это выше моих сил… чувствую себя обманутой, зависимой от страха, слишком чувствительной, бессильной. Есть сожаление от того, что ничего не могу сделать. Бессилие от того, что мое слово и мое мнение не изменит ничего, но может мне же и навредить», — написала она в ответ.
Что-то случилось с чатом соседей по дачам. За день до начала войны, 23 февраля, не было привычного шквала китчевых картинок к Дню защитника Отечества. Тишина 8 марта. 9 мая открыток-поздравлений было две-три, а раньше — десятка полтора. Летом вспыхнула было обычная ругань о том, кто сколько недоплатил или переплатил за общие дачные взносы, и снова все стихло.
На днях соседи стали обсуждать, надо ли тянуть через лес оптоволоконный кабель Ростелекома для хорошего интернета. И, конечно, ни слова о войне. Впрочем, все-таки «что-то случилось»: один из соседей уверяет, что слышал о планах снимать с мобильных вышек дорогостоящее оборудование из-за того, что в Россию такого больше не поставляют. Поэтому, дескать, «волокно» будет надежней.
Когда объявили мобилизацию, я спросил соседа Андрея, что будет делать его 40-летний сын, если придет повестка. «Как что, пойдет! — ответил сосед. — Я бы сам пошел, спросил бы у своих украинских родственников, зачем они с фашистскими знаменами ходят!» Я не очень удивился, взгляды Андрея мне были знакомы с 2014-го. Про «знамена», однако, пришлось переспросить — откуда, мол, данные. Сосед горячился, матерился через каждое слово, хотя обычно ругается не сильно.
Ни до чего мы не договорились, конечно, и мой извечный вопрос — как он может верить властям, которые столько раз обманывали его в большом и малом раньше, закончился ответом «Я не только телек смотрю, в интернете, вон, то же самое пишут». Ну да, в интернете пишут. Я подумал, что мы поссорились с соседом. По тому, с каким облегчением на следующий день он взялся обсуждать тему засыпки ям на лесной дороге, стало понятно, что не поссорились. И что ему от этого разговора, даже не переросшего в спор, тоже было не по себе.
У соседки Маши, живущей на даче круглый год, муж работает в Москве, навещает ее на выходных. Маша сказала, что на семейном совете постановили — если повестка придет, то надо отправляться на войну. «Так-то статью пришьют, а тут хотя бы денег заплатят», — сказала соседка. Я спросил, обсуждалась ли морально-этическая сторона дела? Соседка посмотрела куда-то на горизонт и сказала, что не обсуждалась.
У московской знакомой мобилизовали двоюродного брата из Курска. Он пока не отправлен из центра подготовки на фронт и, мало того, — получил увольнительную на выходные домой. Тетка рассказала знакомой, что сын приехал даже слегка потолстевший. Семья надеется, что его не пошлют на передовую — вот примерно все, что знакомая может сказать о настроениях родственников. Подробнее мы о войне не говорим с того дня, когда я рассказал ей о найденных трупах и могилах в Буче, а она ответила: «Так ведь уже объяснили, что это фейк». Ну и «на сладкое» добавила, что не видит ничего странного в том, что солдат берет что-то в покинутом жильцами доме.
На днях в небольшом городке М нужно было сесть на рассвете в такси у вокзала. Такси было одно-единственное, и я поделил его с разговорчивым пенсионером.
— Два месяца у вас не был, — говорил он водителю. — Какие новости в городе, народу на войну много забрали?
— Много.
— Не убило никого, надеюсь?
— Привозят иногда, — таксист был немногословен.
— Ох, беда, беда… — сокрушался мужичок. И продолжил, что не надо было в 2014-м останавливать войска «ДНР» и «ЛНР» от разгромного похода на Киев. «Они бы все смогли! А потом сколько бетона поставили, сколько укреплений…»
Можно решить, что всем наплевать на войну. Нет, не всем. Мама московской четвероклассницы рассказала, что на «Разговоры о важном» утром в понедельник ее дочь не ходит. Первые несколько раз сильно мучались, придумывали уважительную причину. Потом причины не нашлось, и дочери пришлось сходить. Тогда-то и выяснилось, что две трети учеников эти лекции стойко игнорируют. И, переговорив с родительницами, мама выяснила, что поиском объяснений никто себя не утруждает. Классная руководителница не настаивает.
Через пару недель после того, как российская ракета разрушила дом в Днепре, у памятника Лесе Украинке, ставшего в Москве ненадолго центром стихийного выражения соболезнований, темно и пусто. Акции сочувствия, кажется, прекратились. Камер наблюдения рядом я не обнаружил. Полицейских, поначалу оперативно зачищавших мини-мемориал, — тоже.
Раньше людей тут было больше — сказывалась популярность находящегося через дорогу торгового центра «Европейский». Теперь и в «Европейском» тихо. В отсутствие толп неоновый с позолотой стиль «в Москве — богато» смотрится ярче и даже почему-то солидней. Тоже много закрытых «по техническим причинам» магазинов — стоят с опущенными металлическими шторами. Кое-где обещают открытие новых бутиков. Не знаю, насколько свежие эти объявления.
В тех магазинах, что работают, продавцов намного больше, чем покупателей. Кого ни спроси о том, типичная ли это картина, уверяют, что нет. Вот только на днях, говорят, народу было больше. То же утверждают и в открывшемся незадолго до войны подземном торговом пространстве у Павелецкого вокзала. Не согласны, что бизнесу — конец, и в крафтовом баре на Садовом кольце, где я был недавно одним из … четырех посетителей. Специально вернулся через неделю: и в четверг вечером — нет, все так же, любители модного пива все куда-то делись, и кто пьет 20 сортов на кранах — непонятно.
Более людно в бывшем «Макдональдсе» на Пушкинской площади, ныне — флагмане торговой сети «Вкусно. И точка». До толп предвоенной поры все же не дотягивает, но полтора десятка заказов на экране выдачи светятся стабильно. Наугад опрошенные посетители студенческого и пенсионного возраста уверяют, что еда не изменилась, а картошка-фри так даже стала вкусней. Я мало ходил в «Макдональдс», и купленная теперь контрольная порция картошки за 80 рублей показалась мне точно такой же, как раньше.
В Новой Третьяковке целый этаж отдан под экспозицию реликвий из Суздаля. Иконы, одеяния, деревянная скульптура, слепки с церковной архитектуры. Пишут, что приурочено это все к тысячелетию письменного упоминания о Суздале, но этот юбилей будет еще только через год. Монументальная экспозиция, но там — тоже почти никого, хотя — вечер четверга, длинный выставочный день. В раздевалке бывшего ЦДХ — полторы тысячи «крючко-мест», а на вешалках висят всего три десятка пальто.
Главный выставочный зал бывшего ЦДХ заполнить не удалось. Экспонаты выставки из Суздаля расставлены «с запасом», огромный зал отведен под экран для демонстрации съемок суздальской земли с дрона, но все равно остались пустые места, скрытые темно-синими фанерными декорациями. Смотрители осторожно предполагают, что до войны в главном зале такую выставку бы не разместили. От вопросов о том, а что вообще сейчас можно выставлять, аккуратно уходят. Но очевидно, что выставочный обмен затормозился, если не остановился вообще. Летом, к примеру, еле наскребли на выставку художника Семирадского — значительную часть полотен должны были привезти из Польши, но поляки отказались. Еще одну или две выставки тормознуло Министерство культуры, посчитав авторов не «соответствующими моменту».
И вот напротив выставочного центра, у входа в Парк Горького — самая заметная провоенная агитация — большие буквы Z и V и огромный подсвеченный хэштэг «Мы вместе». И огромный елочный шар в цветах российского триколора. И все это — на фоне полного безлюдья. А еще у входа в парк — игрушечная рождественская деревня с бутафорским снегом и лампочками в никем не населенных домах. У проходящей рядом женщины падает букет. Охранник в песочного цвета комбинезоне, кажется, напрягся — неужели и это протест? Но женщина, подобрав букет, уходит. Пусто.
Чтобы продолжать получать новости Би-би-си, подпишитесь на наши каналы:
Подпишитесь на нашу рассылку «Контекст»: она поможет вам разобраться в событиях.
