Не только «отец» атомной бомбы. Кем был настоящий Роберт Оппенгеймер?

21 июля в мировой прокат вышел биографический фильм Кристофера Нолана «Оппенгеймер». Писатель и художник Бен Платтс-Миллс рассказывает реальную историю Роберта Оппенгеймера — руководителя так называемого Манхэттенского проекта по созданию атомной бомбы.

Оригинальный материал на английском языке можно прочитать на сайте BBC Future.

Ранним утром 16 июля 1945 года Роберт Оппенгеймер ждал в бункере момента, который должен был изменить мир. Примерно в 10 км от этого места, в песках пустыни Джорнада дель Муэрто в американском штате Нью-Мексико должно было начаться первое в мире испытание атомной бомбы под кодовым названием Trinity.

Оппенгеймер находился на грани нервного истощения. Он всегда был стройным, но после трех лет работы во главе проекта его вес снизился почти до 52 кг. При росте 178 см это делало его чрезвычайно худым. В ту ночь он спал всего четыре часа, его мучили тревога и кашель курильщика.

Этот поворотный момент в жизни Оппенгеймера был описан историками Каем Бердом и Мартином Шервином в биографической книге «Американский Прометей», которая легла в основу картины.

В последние минуты обратного отсчета перед запуском, как писали Берд и Шервин, генерал армии США пристально наблюдал за Оппенгеймером: «Доктор Оппенгеймер […] становился все более напряженным по мере того, как истекали последние секунды. Он почти не дышал».

Вспышка затмила Солнце. Взрыв мощностью в 21 килотонну стал мощнейшим в истории на тот момент. Взрывную волну почувствовали за 160 км от эпицентра. Когда над землей пронесся рокот, а в небо поднялось грибовидное облако, на лице Оппенгеймера появилось «невероятное облегчение».

«Я никогда не забуду его походку, не забуду, как он вышел из машины, – вспоминал его друг и коллега Исидор Раби, через несколько минут после взрыва наблюдавший за Оппенгеймером издалека. – Он шел походкой победителя, как герой вестерна «Ровно в полдень», он добился своего».

В серии интервью, взятых в 1960-х годах, Оппенгеймер решил придать себе еще больший вес, заявив, что сразу после взрыва ему на ум пришла строчка из эпоса «Бхагавадгита»: «Теперь я стал Смертью, разрушителем миров».

В последующие дни, как говорили его друзья, он все больше впадал в депрессию.

«За эти две недели Роберт стал очень тихим и задумчивым, – вспоминал один из них, – он знал, что должно произойти».

Однажды утром он начал сокрушаться (с некоторой долей снисхождения) о неминуемой судьбе японцев, «этих бедных маленьких людей». Но уже через несколько дней он снова стал нервозным, сосредоточенным и требовательным.

На встрече с военными он, похоже, напрочь забыл о «бедных маленьких людях». Вместо этого, как пишут Берд и Шервин, он полностью сосредоточился на том, как важно выбрать правильные условия для сброса бомбы.

«Конечно же, ее нельзя сбрасывать при дожде или тумане […] Не давайте им взрывать ее слишком высоко, иначе поражение цели будет недостаточным».

Когда менее чем через месяц он объявлял об успешной бомбардировке Хиросимы толпе своих коллег, один из наблюдавших за этой сценой заметил, что Оппенгеймер «сжал руку и вскинул ее над головой как боец-победитель».

Оппенгеймер был эмоциональным и интеллектуальным сердцем Манхэттенского проекта, именно он сделал атомную бомбу реальностью.

«Если бы Оппенгеймер не был директором лаборатории в Лос-Аламосе, я убежден, что Вторая мировая война, плохо это или хорошо, закончилась бы без применения ядерного оружия», – написал в своей книге «Портрет Энигмы» Джереми Бернштейн, который работал с Оппенгеймером после войны.

Такие разные реакции Оппенгеймера, наблюдавшего за плодами своих трудов, не говоря уже о том, с какой скоростью они менялись, могут показаться очень странными.

Сложно представить, как в одном человеке могли сочетаться нервозная хрупкость, честолюбие, величие и болезненная мрачность, особенно учитывая ключевую роль, которую он сыграл в проекте.

Оппенгеймер родился в 1904 году в Нью-Йорке в семье первого поколения еврейских иммигрантов из Германии, которые разбогатели на торговле текстилем.

Семья жила в просторных апартаментах в престижном районе Манхэттена Верхний Вест-Сайд с тремя горничными, шофером и картинами европейских художников на стенах.

Несмотря на всю эту роскошь, Оппенгеймер, по воспоминаниям друзей детства, был вовсе не испорченным и весьма щедрым ребенком.

По словам его школьной подруги Джейн Дидисхайм, Роберт «легко краснел, был щуплым, розовощеким, очень застенчивым, но при этом совершенно гениальным».

«Очень быстро все признали, что он отличается от остальных и превосходит всех», – говорила она.

К девяти годам он читал в оригинале греческих и римских философов и был одержим минералогией. Он носился по Центральному парку и писал письма в Нью-Йоркский минералогический клуб, в которых сообщал о своих находках.

В этих письмах он проявил себя столь компетентным, что в клубе его приняли за взрослого ученого и предложили выступить с лекцией.

Столь развитый интеллект, как пишут Берд и Шервин, отчасти обрек молодого Оппенгеймера на одиночество.

«Он обычно был очень занят тем, что в тот момент делал или над чем размышлял», – вспоминал один из его друзей.

Ему было неинтересно то, что обычно занимает юношей его возраста, он не увлекался спортом, и, как вспоминал его двоюродный брат, «частенько его дразнили и высмеивали за то, что он не был похож на других парней».

Но родители Роберта были убеждены в его гениальности.

«Я отплатил родителям за доверие ко мне развитием токсичного эго, – говорил позднее Оппенгеймер. – Которое должно было оскорблять как детей, так и взрослых, имевших несчастье соприкасаться со мной».

Когда Оппенгеймер покинул родной дом, чтобы изучать химию в Гарвардском университете, обнажилась вся его психологическая хрупкость. Его колючее высокомерие и плохо замаскированная чувствительность, похоже, сослужили ему плохую службу.

«Я тружусь и пишу бесчисленные диссертации, заметки, стихи, рассказы и прочий хлам… Я развожу вонь в трех разных лабораториях, подаю чай и заумно беседую с несколькими заблудшими душами, на выходных перегоняю низкосортную энергию в смех и усталость, читаю по-гречески, совершаю опрометчивые поступки, ищу письма у себя на рабочем столе и хочу умереть. Вуаля», – писал он в 1923 году в одном из писем.

Как следует из других писем из этой подборки, те же проблемы не покидали Оппенгеймера и в Кембридже, где он продолжил обучение в аспирантуре. Его наставник хотел, чтобы он занимался прикладной работой в лаборатории, но это была слабость Оппенгеймера.

«Мне приходится несладко. – писал он в 1925 году. – Лабораторные работы – это ужасная скука, и я настолько плохо справляюсь с ними, что невозможно почувствовать, что я чему-то учусь».

Такое состояние чуть не довело Оппенгеймера до беды, когда он оставил на столе преподавателя яблоко, отравленное лабораторными химикатами. Позднее друзья предположили, что им двигала зависть и чувство неполноценности.

Преподаватель не съел яблоко, но место Оппенгеймера в Кембридже оказалось под угрозой, и он мог сохранить его только при условии, что обратится к психиатру. Психиатр диагностировал психоз и заявил, что лечение не принесет пользы.

Вспоминая об этом периоде своей жизни, Оппенгеймер позже скажет, что во время рождественских каникул всерьез подумывал о самоубийстве.

В следующем году во время визита в Париж его близкий друг Фрэнсис Фергюссон сообщил ему, что сделал предложение своей девушке. В ответ Оппенгеймер попытался его задушить: «Он набросился на меня сзади с ремнем от чемодана и обмотал его вокруг моей шеи… Мне удалось вырваться, а он упал на землю, заливаясь слезами».

Там, где психиатры были бессильны, на помощь пришла литература.

Согласно Берду и Шервину, во время хайкинга на Корсике Оппенгеймер прочитал книгу «В поисках утерянного времени» Марселя Пруста и нашел в ней отражение собственного душевного состояния – это успокоило его и открыло окно в более сострадательный способ существования.

Он выучил наизусть отрывок из книги, в котором говорилось, что «безразличие к страданиям, которые ты причиняешь, – это ужасная и неизменная форма жестокости».

С тех пор вопрос об отношении к страданиям столь же неизменно волновал и его самого, на протяжении всей жизни подогревая интерес Оппенгеймера к духовным и философским текстам и в итоге сыграв важную роль в той работе, которая определила его репутацию.

Его высказывание друзьям во время отпуска можно считать пророческим: «Больше всего я восхищаюсь человеком, который становится необычайно хорош во многих делах, но при этом сохраняет лицо, залитое слезами».

В Англию он вернулся уже в куда лучшем расположении духа, ощущая себя «намного добрее и терпимее», как он позже вспоминал. В начале 1926 года он повстречался с директором Института теоретической физики при Геттингенском университете, тот убедился в талантах Оппенгеймера и пригласил его на учебу в Германию.

Позже в своих письмах Оппенгеймер назвал 1926 год годом «вступления в физику» и поворотным моментом в его жизни. В следующем году он получил степень доктора философии и стал частью научного сообщества, развивавшего теоретическую физику.

Там же он познакомился со многими учеными, которые стали его друзьями на всю жизнь. Многие из них впоследствии присоединились к Оппенгеймеру в Лос-Аламосе.

Вернувшись в Америку, Оппенгеймер провел несколько месяцев в Гарварде, после чего переехал в Калифорнию, чтобы продолжить занятия физикой. Тон его писем стал более спокойным. В них он рассказывал младшему брату о романтических отношениях и интересе к искусству.

В Калифорнийском университете в Беркли он тесно сотрудничал с экспериментаторами, анализируя результаты изучения космических лучей и ядерного распада.

Позже он говорил, как обнаружил, что был «единственным, кто понимал, о чем идет речь». Научное отделение, которое он в итоге создал, было, по его собственным словам, необходимо для того, чтобы объяснить теорию, которую он так любил.

«Объяснять сначала преподавателям, сотрудникам и коллегам, а затем всем, кто будет слушать […] что было изучено, в чем заключались нерешенные проблемы».

Поначалу он описывал себя как «трудного» преподавателя, но именно в этой роли Оппенгеймер отточил харизму, которая помогла ему во время работы в проекте Y.

Один из коллег Оппенгеймера вспоминал, что его студенты «всеми силами старались ему подражать». «Они копировали его жесты, манеры, интонации. Он реально влиял на их жизнь».

В начале 1930-х, когда крепла его академическая карьера, Оппенгеймер продолжал увлекаться гуманитарными науками. Именно тогда он открыл древнеиндийский эпос и выучил санскрит, чтобы читать в оригинале «Бхагавадгиту», откуда он позже вынес свою знаменитую цитату.

Интерес его, похоже, был не только интеллектуальным. Это было продолжением той самой библиотерапии, которую он сам себе прописал после прочтения Пруста.

«Бхагавадгита», повествующая о войне двух ветвей аристократической семьи, дала Оппенгеймеру философскую основу, которую можно было применить к той моральной дилемме, с которой он столкнулся, работая над проектом.

В ней говорилось о долге, судьбе и отстраненности от результата, и подчеркивалось, что «страх перед последствиями не может служить оправданием для бездействия».

В письме брату в 1932 году Оппенгеймер ссылается на «Бхагавадгиту» и называет войну одним из тех обстоятельств, которые дают возможность применить такую философию на практике.

«Я верю, что через дисциплину мы можем достичь покоя, я верю, что посредством дисциплины мы учимся сохранять то, что необходимо для нашего счастья при все более и более неблагоприятных обстоятельствах. Поэтому я думаю, что все, что требует дисциплины: учеба, наши обязанности перед народом и государством, война […] должно быть встречено нами с глубокой благодарностью, ибо только так мы можем добиться наименьшей отстраненности – и только так мы можем познать покой».

В середине 1930-х Оппенгеймер познакомился с врачом и психиатром Джин Тэтлок и влюбился в нее.

Как отмечают Берд и Шервин, по сложности характера Джин вполне могла сравниться с самим Оппенгеймером. Он неоднократно делал ей предложения, но каждый раз получал отказ.

Именно Джин познакомила его с радикальными политическими теориями и поэзией Джона Донна. После того как в 1940 году Оппенгеймер женился на биологе Кэтрин Харрисон, они продолжали изредка встречаться.

Харрисон позже присоединилась к Манхэттенскому проекту в качестве флеботомиста – она изучала воздействие радиации на кровь человека.

В 1939 году ядерная угроза волновала физиков куда больше, чем политиков. И первым эту озабоченность до американского правительства довел в своем письме Альберт Эйнштейн.

Реакция была медленной, но тревога, нараставшая в научном сообществе, наконец заставила президента действовать.

Оппенгеймер, как один из самых выдающихся физиков страны, попал в число ученых, которым было поручено тщательно исследовать потенциал ядерного оружия.

К сентябрю 1942 года, отчасти благодаря усилиям группы Оппенгеймера, стало понятно, что сделать бомбу в принципе возможно, и начали вырисовываться конкретные планы по ее созданию.

По словам Берда и Шервина, когда Оппенгеймер узнал, что его рассматривают в качестве возможного руководителя проекта, он сам начал к этому готовиться.

«Я обрываю все свои связи с коммунистами, – говорил он  друзьям. – Если я этого не сделаю, правительству трудно будет использовать меня, а я не хочу, чтобы что-то помешало мне принести пользу стране».

«Проблема Оппенгеймера в том, что он любит то, что не любит его – правительство США», – говорил позже Альберт Эйнштейн.

Однако патриотизм и желание угодить властям явно сыграли свою роль, когда выбор пал на него. За этот выбор научного директора проекта по созданию атомной бомбы отвечал его военный руководитель, генерал Лесли Гровс.

Как следует из опубликованной в 2002 году биографии генерала, предложенная им кандидатура вызвала возражения. Главные опасения вызывали «чрезвычайно либеральные взгляды» Оппенгеймера.

В качестве положительных сторон генерал Гровс привел не только талант и знания Оппенгеймера, но и его «чрезмерное честолюбие». Глава службы безопасности проекта также отметил это: «Я убедился в том, что он не только предан делу, но и не позволит ничему помешать успешному выполнению задачи и обеспечить ему самому место в истории науки».

В книге Ричарда Родса «Создание атомной бомбы» приводятся высказывания Исидора Раби, который сначала назвал назначение своего друга на пост научного руководителя проекта невероятным, но позже признал, что это был «по-настоящему гениальный ход генерала Гровса».

В лаборатории Лос-Аламоса Оппенгеймер на практике применял свои противоречивые принципы, почерпнутые в разных междисциплинарных областях.

Как писал в своей автобиографии 1979 года «То немногое, что я помню» физик Отто Фриш, Оппенгеймер набрал в лабораторию не только ученых, но и «художника, философа и еще несколько необычных персонажей»

«По его мнению, любой цивилизованный коллектив был бы неполным без этих людей».

После войны настрой Оппенгеймера, похоже, изменился. Он назвал ядерное оружие инструментом «агрессии и террора», а оружейную промышленность – «дьявольской затеей». На одной из встреч в октябре 1945 года он сказал президенту США Трумэну: «Я чувствую, что на моих руках кровь».

«Я сказал ему, что кровь на моих руках – и это моя забота», – сказал президент.

Во время разработки бомбы Оппенгеймер использовал аналогичный аргумент, чтобы успокоить этические колебания себя и своих коллег.

Он говорил им, что, будучи учеными, они не несут ответственности за принятие решений о том, как должно быть использовано оружие, а отвечают только за выполнение своей работы. Кровь, если она будет, останется на руках политиков.

Однако, когда дело было сделано, уверенность Оппенгеймера пошатнулась.

Берд и Шервин напоминают, что уже в послевоенные годы, будучи в составе Комиссии по атомной энергии США, он выступал против разработки новых видов вооружений, включая более мощную водородную бомбу, к созданию которой он проложил путь.

В результате в 1954 году в отношении Оппенгеймера было проведено правительственное расследование, он лишился доступа к гостайне и не смог более участвовать в принятии политических решений.

Академическое сообщество встало на его защиту.

«Он совершал ошибки, причем одна из них с точки зрения безопасности была довольно серьезной. Но не было никаких доказательств нелояльности или чего-либо, что можно было бы считать изменой… Ученые оказались перед трагической дилеммой», – писал в 1955 году в издании New Republic философ Бертран Рассел.

В 1963 году власти США вручили Оппенгеймеру Премию Энрико Ферми в знак политической реабилитации, однако решение 1954 года об отзыве секретного допуска было аннулировано лишь в 2022 году, через 55 лет после его смерти.

Последние 20 лет жизни Оппенгеймер работал директором Института фундаментальных исследований в Принстоне в Нью-Джерси, где вместе с ним трудился Альберт Эйнштейн и другие выдающиеся физики.

Оппенгеймер одновременно испытывал гордость за технические достижения по созданию атомной бомбы и вину за последствия ее применения. При этом он не раз повторял, что появление бомбы было неизбежным.

Даже в самый разгар работы над своим проектом Оппенгеймер сохранял «заплаканное лицо», о котором он говорил еще в 1920-е годы.

Название Trinity («Тройка») для испытаний атомной бомбы он позаимствовал из поэмы Джона Донна «Бей в мое сердце, трехликий Бог!»

Джин Тэтлок, познакомившая его с творчеством Донна, покончила жизнь самоубийством за год до испытаний.

Проект создания бомбы присутствовал в воображении Оппенгеймера и был пронизан любовью и трагедией.

Возможно, генерал Гровс, приглашая Оппенгеймера на работу в проект, выявил его непомерные амбиции – или способность на время принять их.

Бомба стала не только результатом научных исследований, но и продуктом воображения самого Оппенгеймера.

Роберт Оппенгеймер с юности был заядлым курильщиком, всю жизнь страдал от приступов туберкулеза и скончался в 1967 году в возрасте 62 лет от рака горла.

За два года до смерти он с предельной точностью сформулировал отличие науки от поэзии. В отличие от поэзии, сказал он, «наука – это обучение тому, как не повторять одни и те же ошибки».