Трагедия, которая привела к ампутации кистей у обитательницы одного из психоневрологических учреждений в Москве, привлекла внимание к давней проблеме — связыванию пациентов в психиатрии. Привлекла, по всей видимости, ненадолго: происшествия, подобные этому, случаются регулярно, и в системе с перманентным недостатком финансирования так называемое «физическое стеснение» остается единственным способом контроля над пациентами. Даже при том, что во многих случаях это запрещено законом.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: в тексте содержатся шокирующие описания
О том, что произошло в Социальном доме «Обручевский», бывшем психоневрологическом интернате номер 20, стало известно с двухнедельной задержкой. В конце октября Роман Галенкин, депутат муниципального округа «Обручевский», рассказал историю 20-летней пациентки, Виктории Б., инвалида первой группы, жившей в социальном учреждении с лета прошлого года. Утром 14 октября старшая медсестра обнаружила, что у Виктории, привязанной к кровати, посинели кисти рук. В интернат вызвали скорую помощь.
«В области лучезапястного сустава обнаружена выраженная борозда от сдавления», — констатирует история болезни, составленная позже в городской больнице 67, куда Викторию увезли на скорой. В больнице заключили, что у Виктории гангрена, и ампутировали кисти обеих рук. Ампутация конечностей добавится к длинному списку ее заболеваний, поддающихся лечению и неизлечимых. Среди них — приступы аутоагрессии, склонности к самоповреждению. Летом из-за этого девушку на две недели направляли в психиатрическую больницу.
Чем была оставлена эта борозда на руках, больничный документ не упоминает, но Роза Фатыхова, другая пациентка интерната, уверена, что Викторию привязывали почти всегда и вязали тем, что было под рукой. «Вику я знала, когда жила на пятом этаже, — рассказывает Фатыхова в видеозаписи, которую распространил депутат Галенкин. — Она постоянно сидела в коляске, где ее привязывали простынями, заломив руки к спинке коляски. Ее так оставляли санитарки, чтобы она так смотрела телевизор […] Вика не разговаривала, она была не агрессивная. Она постоянно сидела в коляске, связанная, и смотрела телевизор, а вечером она спала — ее клали в кровать, привязывали шерстяными колготками, подняв спинку кровати». Кроме этого, Фатыхова утверждает, что и Викторию, и других пациентов часто били — когда меняли им памперсы.
«Никто не думал о том, что эта история всплывет, — рассказал Галенкин Би-би-си. — У меня есть информация от социальных работников, что когда эта история произошла, люди просто говорили между собой, что она безродная сирота, поэтому дело с этими руками быстро замнут, и никто об этом говорить не будет».
Получилось по-другому. Рассказав о случившемся в соцсетях, местный депутат обратился в Следственный комитет. 10 ноября правоохранительная машина пришла в движение. СК сообщил о возбуждении дела по статье 118 УК — причинение тяжкого вреда здоровью по неосторожности. Два санитара, дежурившие в ночь перед тем, как Б. нашли с посиневшими руками, тоже были задержаны для дачи показаний, к следователю был вызван и предыдущий директор учреждения, руководивший «Обручевским» до июня 2025-го.
Трагедия в московском интернате — далеко не уникальная для России.
«Мама, договорись, чтобы меня не привязывали…»
«Мой ребенок умел разговаривать. И то, как он открывает рот на камере… Там нет звука, я точно знаю, что он просил о помощи. Я в этом уверена. Он говорил: „Пожалуйста, не надо. Не надо меня привязывать!“» — так описывает жительница Миасса Марина Батурина кадры камер скрытого наблюдения, которые снимали ее сына, Артема Энкина. В июле 2022-го он жил в «Центре содействия семейному воспитанию» в Троицке Челябинской области.
За три с лишним года, пока шло следствие, Батурина пересмотрела записи этих видеокамер много раз. На них сотрудники учреждения ведут 16-летнего подростка по коридору и заводят в одну из комнат. Что происходит в комнате, неизвестно — там камер не было. Из центра Марине дозвонились утром следующего дня. «Мне сказали: „У нас плохие новости, у вашего сына остановилось сердце“, — вспоминала она. — Я, конечно, не поняла ничего, попросила с ним поговорить». Марине объяснили, что сын — в морге.
Троицкий интернат Артему уже был знаком — последние несколько лет Энкин, которому был поставлен диагноз детской шизофрении, провел между домом, психиатрическими больницами и немедицинскими стационарами. Беседуя с челябинскими журналистами вскоре после гибели сына, Марина говорила, что когда весной 2022-го его состояние ухудшилось, и пришлось снова переезжать в больницу, сын рассказывал о том, что его привязывали.
«Он мне говорил: „Мамочка, ты меня отвези в интернат, я хочу вернуться к своим друзьям. Ты только договорись про растяжку, чтобы меня больше не привязывали к железной кровати», — говорила Батурина. Тогда же она обнаружила, что волосы у него затылке стерты — по всей видимости, от того, что подросток метался и двигал затылком по матрасу. «Это сколько надо было лежать на этих „вязках“? Не то что часов, а дней или недель — сколько вообще? Это что вообще такое?» — негодует Марина.
Из больницы в Уфе Артем вернулся, по словам Батуриной, успокоившийся, в ремиссии и с хорошо подобранной схемой лечения. В течение двух недель после возвращения в интернат врачи в Троицке почему-то поменяли эти лекарства, вернув галоперидол, нейролептик старого типа, который, по словам Батуриной, сыну подходил плохо. Марина думает, что реакцией на укол, сделанный после или незадолго до фиксации мальчика на кровати, была тошнота. Вскрытие показало, что подросток захлебнулся собственной рвотой, так как был привязан и не смог подняться.
Связав ребенка, уверена Батурина, о нем просто забыли. Персонал готовился праздновать день рождения коллеги. «У него начался приступ шизофрении, приступ психоза. Он слышал голоса, он сообщал об этом, что ему плохо. А одна из сотрудниц интерната [несколько раз] доставала торт. У нее был день рождения, он мешал им пить чай. Они, таким образом его привязав, избавились от его криков и его навязчивости. Должны были вызвать психбригаду [скорой помощи]. Но решили самостоятельно, приняли такое решение. Поэтому сейчас самостоятельно всем своим сообществом отправятся на скамью подсудимых», — убеждена Батурина.
Уголовное дело против двух медсестер и одного санитара интерната возбудили по статьям о незаконном лишении свободы и оказании услуг, не отвечающих требованиям безопасности. В октябре, через три с лишним года после гибели Артема, дело должны были начать рассматривать в Троицком городском суде. Но, узнав о том, что одна из судей замужем за одним из начальников «Центра содействия семейному воспитанию», Батурина заявила отвод всему горсуду сразу. Челябинский областной суд теперь решает, в каком другом городе региона будет слушаться это дело.
Закон для медиков, но не соцзащиты
При том, что связывание применяется в больницах и ПНИ очень часто, законодательное обеспечение на этот счет довольно скромное, принудительной фиксации пациентов посвящен только один параграф в законе «О психиатрической помощи».
«Меры физического стеснения и изоляции при недобровольной госпитализации и пребывании в медицинской организации, оказывающей психиатрическую помощь в стационарных условиях, применяются только в тех случаях, формах и на тот период времени, когда, по мнению врача-психиатра, иными методами невозможно предотвратить действия госпитализированного лица, представляющие непосредственную опасность для него или других лиц, и осуществляются при постоянном контроле медицинских работников», — говорится в 30-й статье закона.
«Эта норма очень старая. И она, конечно, довольно морально устаревшая в том смысле, что не дает ответ на многие вопросы, которые возникают в практике и в теории, — говорит медицинский юрист Павел Кантор. — Но ясно одно — из нее абсолютно неоспоримо следует, что применять меры физического стеснения и изоляции можно только в психиатрической больнице. Применять в неврологическом интернате меры для физического стеснения и изоляции с точки зрения действующего законодательства категорически нельзя».
- В Петербурге завели дело после смерти подопечных психоневрологического интерната. Как устроены ПНИ в России?
- Фиксация безумия: в Ростове пациентов тюремной больницы неделями держали привязанными к кроватям
- Долгая дорога на волю. Кто выходит из российских психоневрологических интернатов и что их ждет на свободе
- «Меня вытащили, и вас вытащат». Как волонтеры борются за людей из интернатов
В середине 1990-х психоневрологические интернаты, до того находившиеся в подчинении Минздрава, перевели в систему Министерства труда и социальной защиты. Предполагается, поясняет Кантор, что в них живут люди, не нуждающиеся в купировании обострений, с расстройствами, для которых уже было подобрана терапия. Любые кризисные состояния должны приводить к перемещению жителей социальных учреждений на лечение в больницу.
На практике такое происходит не всегда. «Наша психиатрия не справляется с объемом задач и поэтому неохотно берет к себе пациентов, которые нуждаются в помощи, и, скажем так, старается максимально быстро избавиться от людей фактически недолеченных, — говорит Кантор. — И поэтому в интернатах находятся люди, которые по своему текущему состоянию там не должны находиться, конечно, потому что, во-первых, их здоровье под угрозой, во-вторых, они небезопасны для себя и для окружающих».
И оттого в «социальных домах», «центрах содействия» и других учреждениях, которые из-за дурной славы ПНИ теперь стараются не называть интернатами, регулярно связывают людей. Несмотря на отсутствие знаний о том, как это делать безопасно. Делают это без специальных повязок и главное — без персонала, квалифицированного для исполнения статьи закона хотя бы по сути, если не по букве.
По две сиделки на этаж
Москвичка Татьяна Внукевич больше пяти лет жила в двух московских ПНИ в середине 2010-х. Связываний она не видела, так как жила среди людей с нетяжелыми расстройствами. Но персонал попадался разный.
«Было много людей деревенских, которые ездили на смену из деревни в Москву, приезжали рано утром ради того, что там зарплата может быть повыше из-за того, что это психиатрия. Санитарки были, да и медсестры, не готовые к таким пациентам, — вспоминает Внукевич. — А людей в отделении много, и у каждого свои особенности. Поэтому обстановка очень нервная, напряженная. И некоторые из персонала, видимо, считают, что это вообще нормальный способ решить проблему — связать человека, если тот неудобно себя ведет. И могут искренне считать, что они правильно поступают».
«Вот этаж в интернате. Там находится человек 60-70, и все они больные, тяжело больные, — рассказывает бывший юрист „Социального дома „Обручевский“ Антон Чельцов. — На этот этаж — одна сиделка, правильно называется „помощник по уходу“. Может быть, их в штатном расписании пять на этаж положено или десять, но по факту — одна. И одна медсестра».
Чельцов говорит, что сиделка и медсестра предпочтут перестраховаться и привязать кого-то неспокойного, чем рисковать потерей контроля над десятками подопечных сразу.
И уход за пациентами — лишь часть их обязанностей. «Есть так называемая „сестринская папка“, то есть одна медсестра на семьдесят человек должна заниматься бумажной волокитой. Если всего этого не сделать, то дисциплинарное взыскание влепят. А проживающие в это время сами себе предоставлены, потому что бумаги важнее для департамента [социальной защиты Москвы], чем комфорт и надлежащий уход за людьми», — говорит юрист.
«Почему это [связывания] происходит? Объясняют безвыходным положением персонала, который не в состоянии организовать другие меры профилактики самоповреждающего или агрессивного поведения жителей», — написала, откликаясь на трагедию в Москве, Мария Островская, президент Благотворительной организации «Перспективы». — Беспомощность сотрудников, которые не знают, как по-другому остановить самоповреждение или агрессию, можно понять. Но нельзя принять. Это не только незаконно, но и приводит к трагическим последствиям».
Чельцов говорит, что был уволен из «Обручевского» около года назад после споров с его директором из-за нарушений прав пациентов, разгона местного профсоюза и инцидента со смертью прямо на рабочем месте одной из сиделок, пожилой женщины. По словам Чельцова он отказался подписать документы, выставлявшие виновной другую сотрудницу. Юрист до сих пор пытается добиться восстановления в должности по суду. Известия о трагедии утекли наружу после того, как он — сам инвалид третьей группы — с самодельным плакатом устроил пикет напротив московского Департамента труда и соцзащиты.
«Когда уже мне сообщили, что молодой девушке просто отрубили руки, у меня перекорежилось все внутри. Я думаю: ну доколе? Нас вы гнобите, их вы гнобите, воруете миллионами, не отвечаете ни за что. Но так перевязать, чтобы руки ампутировать! У меня какой-то срыв был, какое-то, знаете, помутнение, — отвечает Чельцов на вопрос о мотивах этого пикета. — Надо что-то делать, ну не на Красной же площади поджигать себя?»
Эксперт сказал «можно»
Происходящее в психоневрологических социальных учреждениях становится известным редко, только когда на поверхность вырываются крупные скандалы — типа череды смертей в санкт-петербургском интернате номер 10 в 2023 году. То, как относятся к нарушениям со связываниями, хорошо иллюстрирует редкое уголовное дело — в Бутурлиновском детском доме-интернате в Воронежской области.
Началось оно с того, что в редакцию воронежского сетевого издания «Дневник» поступило анонимное письмо о плохом обращении с воспитанниками ДДИ и серия фотографий с детьми, связанными или привязанными в разных позах к кроватям, инвалидным креслам и даже к скамейке во время прогулки. Кто прислал в редакцию снимки и описания нарушений — неизвестно. «Дневник» опубликовал фотографии в ноябре 2022 года.
Руководство Бутурлиновского детдома-интерната заявило, что фотографии постановочные, а областное министерство социальной защиты упрекало журналистов в провокации через публикацию недостоверной информации. Но скандал был такой, что по обращению детского обмудсмена Марии Львовой-Беловой Следственный комитет возбудил уголовное дело по статье об истязании (117 УК РФ). Конкретных подозреваемых в расследовании не было, и четыре месяца следствие вели в отношении «неустановленных лиц». Через месяц после скандала с публикацией фотографий последовала новая трагедия: из окна выбросился и погиб 16-летний подросток. После этого руководитель Бутурлиновского детдома был уволен.
Следователи версию о постановочных фотографиях не приняли, однако через несколько месяцев пришли к выводу, что все снимки изображают допустимые методы обращения с детьми. В этом их убедил опрос единственного привлеченного эксперта, Сергея Дмитренкова, заведующего организационно-методическим отделом психоневрологической больницы в соседней Липецкой области. Тот, сопоставив фотографии с диагнозами воспитанников, заявил, что закон, допускающий физическое стеснение пациентов в больницах, относится и к социальным учреждениям тоже. «Могу сказать, что все дети, изображенные на фотографиях в фиксированном виде, с учетом данных, содержавшихся в их документации, нуждались в фиксации», — написано в протоколе опроса.
Павел Кантор не согласен. «Среди юристов нет разногласий в вопросе о том, что применять меры физического стеснения вне психиатрических больниц и вне рамок недобровольной госпитализации нельзя, — говорит он. — Специалист, опрошенный по уголовному делу, мог дать и, возможно, дал правильные пояснения в вопросах психиатрии. Но он не является юристом. И там, где он делает правовые выводы о возможности применения мер стеснения ко всем лицам с психическим расстройством — он неправ. Нельзя также исключать того, что запись допроса специалиста, которую вел следователь, была вовсе не дословная. И следователь, не разбираясь в этом вопросе, со слов специалиста записал то, что услышал, и то, что посчитал для себя полезным».
На основе этих выводов следствие исключило из дела большинство снимков с привязанными детьми. Кроме одной фотографии — на ней один из подростков был привязан за запястья и голени, лежа «звездой» на голой, без матраса, решетке металлической кровати. Фотография появилась в первоначальной публикации с надписью «Привязан к кровати в наказание за то, что не спал днем». Этот снимок стал доказательством в видоизмененном уголовном деле: статью об истязаниях заменили на «неисполнение обязанностей по воспитанию несовершеннолетнего» (156 УК). Вместо «неустановленных лиц» и почему-то сразу в качестве обвиняемых, минуя статус свидетелей или подозреваемых, в дело попала супружеская пара Евгении и Андрея Лазневых, воспитателя и инструктора по труду в этом детском доме.
Единственным свидетелем обвинения стал один из жильцов интерната, недееспособный мальчик с отставанием в развитии, давший подозрительно связные показания. Невзирая на все вопросы адвокатов защиты к следствию и несмотря на заступничество за Лазневых двух ведущих НКО в сфере работы с психически больными людьми, весной 2025 года мировой судья в Воронеже признал супругов виновными и приговорил к штрафу. К тому моменту истек срок давности, и от уплаты штрафа Лазневы были освобождены.
Евгения Лазнева считает, что таким образом ей и мужу отомстили как раз за то, что они пытались пресекать жестокое обращение с детьми. Лазнева говорит, что отчитала медперсонал, когда в самом начале своей работы в детдоме два раза увидела, как подростков привязывают к кроватям. «Понимаете, весь коллектив интерната, он делился на тех, кто говорил: да, круто, давайте мы не будем привязывать и мы будем как-то стараться обучиться методикам и подходам. А другая половина говорила „чего вы ерундой занимаетесь?“ — рассказывает она Би-би-си. — И вот эти вот две условные половины, две категории сотрудников как-то вот… Не то что между собой не дружили, а просто те, которые привязывали, старались не попадаться другим. Естественно, я понимала, что это происходит. Это происходит каждый день и каждую ночь. Я это понимала, но доказать я это не могла».
Лазневым не удалось оспорить это решение в апелляционном суде. На очереди — кассационный суд. Евгения говорит, что не будет мириться с несправедливым обвинением. Но в то, что кто-то начнет разбираться в этом деле заново, она уже не верит.
Больница столичная — и провинциальная
В больницах к правилам относятся более тщательно, уверяет врач-психиатр одного из московских психиатрических стационаров Алексей (имя изменено). Решение о применении мер стеснения принимает врач, каждую фиксацию проводят четыре сотрудника (двое за руки и двое за ноги), это делают под запись в журнал в палате, где стоят видеокамеры и постоянно присутствует наблюдающий за пациентами медперсонал.
«У нас фиксация разрешена на два часа. Бывает, что дольше доходит препарат. Если вдруг не хватает медикамента, или слишком буйный, или из-за большой массы тела. Или, например, когда хронический пациент, он давно лечится и плохо купируется. Если мы понимаем, что пациент не успокоился, связанное расслабляют, чтобы у него ничего не пострадало, не пережалось, смотрят вообще на состояние организма. Если ему не хватило лекарства, то еще на два часа можно ставить фиксацию. Но доктор всегда приходит, проверяет, все ли нормально, все ли хорошо, не пережали и не передержали ли».
Психиатр Алексей периодически видит тех, кого доставляют в больницу с обострением из социальных учреждений. Большинству, уверен он, можно помочь, но есть и те, на ком больничная терапия буксует. Где содержать таких пациентов, если в ПНИ по закону — нельзя? Вопрос трудный, признает врач. «Получается, что кому-то хронически нужна вот эта фиксация».
О том, как обстоят дела с соблюдением закона в нестоличных медицинских учреждениях, может рассказать поэт Вячеслав Малахов, в июле 2023-го помещенный против своей воли в психиатрическую больницу в поселке Ульяновка, километрах в тридцати от Петербурга. Вячеслав ехал на поезде из Петербурга в Москву, но, поменяв планы и желая сойти на ближайшей станции, поспорил с проводницей. Та вызывала к поезду наряд полиции, Малахова задержали в полицейском отделении в городе Тосно на полдня, заставили заплатить штраф за мелкое хулиганство и в середине ночи повезли в Ульяновку — якобы для того, чтобы освидетельствовать, что в полиции его не били.
Малахов вспоминает, что после короткой беседы врач в приемном отделении сказал «вам надо у нас полежать». Петербуржец решил, что ему предлагают остаться на ночь. Но, увидев на постели комплект из пижамы и средств гигиены, решил, что такое теплое гостеприимство — это уж слишком, и пошел было к выходу. Выйти из больницы ему не дали. Валить Малахова на койку стали врач с медсестрой, полицейский и трое или четверо находившихся в палате пациентов. Полицейский — в нарушение инструкций Минздрава, запрещающих при связывании давить пациенту на грудь — встал на Малахова коленом. Потом Вячеславу сделали какой-то укол, и он уснул.
«У них действительно были специальные медицинские ремни для фиксации, с липучками, — вспоминает Малахов. — Но поскольку они старые, эти липучки, уже истлевшие, они не работают. Этим ремешком, как веревкой, плотно, на узлы, в несколько оборотов меня привязали. Прямо до онемения рук. Собственно, когда я первый раз проснулся, я проснулся от того, что рука затекла. Я чувствую, что она где-то в районе локтя болит, а в районе кисти ее как будто и нет».
Малахов просил развязать руку и ослабить крепление, но медсестра, заходившая в палату, на него внимания не обращала. Пока ее не было, на просьбы Малахова откликнулся один из пациентов из числа так называемых «принудчиков» (тех, кого суд послал на принудительное лечение). Они, как понял потом Малахов, за недостатком персонала выполняли роль санитаров в помещении, где связанными лежали еще несколько человек. Этот сосед по палате слегка ослабил повязку. Медсестра пришла и сделала еще один укол, Вячеслав уснул опять. Врача за все время, проведенное привязанным, он не видел. Да и потом — всего пару раз.
Часов в палате не было, личные вещи у Малахова отобрали, он говорит, что не знает, сколько точно времени провел зафиксированным. Примерно через сутки его развязали, и после этого, подчеркивает петербуржец, на протяжении трех недель, проведенных в больнице, отношение было корректным. Убедившись в его адекватности, врачи позволили даже получить от подруги карандаши, обычно в психбольницах запрещенные.
Но на все просьбы отпустить его заведующая отделением отвечала отказом. «Мне сверху сказали тебя подержать», — вспоминает Малахов одну из фраз в их разговоре. Вернувшись в Петербург после трех недель в Ульяновке, Малахов связался с активистами Комитета против пыток и с их помощью добился возбуждения расследования о незаконном лишении свободы. Однако немного погодя Следственный комитет дело закрыл.
К тому времени у Малахова были проблемы посерьезнее: сначала административное, а потом и уголовное дело по статьям о дискредитации российской армии. В январе 2024-го Малахова арестовали, а в октябре — осудили на два года колонии. На свободу он вышел в августе этого года.
Как сказать, что больно?
До появления на директорском посту в «Социальном доме Обручевский» этим летом Александр Бондарь руководил аналогичным учреждением в другом районе Москвы. Наталья Матушкина, работавшая под его началом старшей медсестрой в двух отделениях общей численностью примерно на 120 человек, говорит, что персонала на двух этажах «Социального дома Фили-Давыдково» не хватало. Матушкина утверждает, что дирекция экономила фонд зарплаты, положенные по нормативу ставки медсестер, сиделок и уборщиц не заполнялись и на этаже с полусотней проживающих вместо шести-семи сотрудников было всего двое.
«Я неоднократно писала Бондарю жалобы служебные, говорю, что не хватает сотрудников. Вы поймите, что может быть какая-то такая ситуация, ЧП какое-нибудь, они не справятся. Представляете, одна сиделка, она купает пациентов, а медсестра производит набор лекарственных препаратов. То есть в отделении нет никого. Случись что, эпилептический приступ, допустим, может случиться, они могут подраться, кто-то — возбудиться. Я на него писала в Роспотребнадзор, в прокуратуру, в Роструд, в Департамент соцзащиты. Я писала, чтобы снять ответственность с сиделок. Чтобы, если вдруг что-то произойдет, это было бы по его вине, потому что он не набирает сотрудников в отделение».
Матушкина считает, что именно из-за этих жалоб ее уволили из «Социального дома» в феврале 2024 года. После ухода директора Бондаря она, оспорив увольнение в суде, вернулась ненадолго на работу в этот интернат. Она уверяет, что, несмотря на нехватку персонала, жильцов в палатах никогда не связывали. Но это, говорит Наталья, потому, что доля «интенсива», легковозбудимых пациентов, в палатах под ее началом был относительно невелика. «У меня в отделении три группы были „интенсивных“ чуть-чуть, а дальше уже бабушки и дедушки и уже совсем лежачие. Бывает такое, что в отделении человек пятьдесят „интенсива“ и только несколько бабушек с дедушками. Там [без стеснения] не справятся».
Поверить в то, что какое-то состояние, например аутоагрессия, может требовать хронического связывания, Матушкиной трудно. Бывшая медсестра говорит, что таким пациентам раньше удавалось закупать специальные варежки, чтобы они не царапали себя, или исключающие травмы комбинезоны. Была ли такая одежда в «Обручевском» — неизвестно. Би-би-си попыталась связаться с Александром Бондарем, но он не ответил на просьбу об интервью.
Говоря об аутоагрессии, клинический психолог Мария Сиснева объясняет, что причины поведения у людей, часто не знавших в своей жизни ничего, кроме больничных или интернатских кроватей, вызваны формированием психики без сенсорных впечатлений из внешнего мира. А могут быть реакцией на боль или проявлением каких-то негативных эмоций, выразить которые не удается.
«Люди без речи не могут объяснить, что с ними происходит. Иногда это банальная реакция на зубную боль или боль в животе. Хорошо, если эти просто сидят и раскачиваются, — рассуждает Сиснева. — А если они бьются головой об стену, о спинку кровати, кусают или царапают самих себя? Такое я тоже видела. Действительно, от неспособности справиться с проблемой по-другому их фиксируют. Вот случай из практики: девушка билась головой о спинку кровати непрерывно. Человек бился так, что у нее была плешь на голове. В конце концов у нее обнаружили при очередной диспансеризации остеомиелит. То есть у нее очень болела бедренная кость, но она не могла об этом сказать, потому что она не использует речь».
Сто ответов на вопрос о связывании
В отсутствие доступной статистики о физическом стеснении Мария Сиснева и юрист Павел Кантор решили организовать анонимный опрос тех, кто работает в психбольницах и в социальных психоневрологических учреждениях. Опрос проводили в 2023 году. Желающих высказаться набралось чуть меньше сотни, больничная и социальная сфера были представлены почти поровну. 54% работников психбольниц сообщили, что применяли связывание сами, почти 90% видели, как это делают коллеги. В ПНИ сами занимались связыванием 15%, а видели, как это делают другие — 30%. Российские реалии явно не соотносятся с законом, который допускает связывание только в больницах.
«Почти половина работников медицинских организаций (47,9%) утверждают, что умеют применять эти меры гуманно и безопасно, не травмируя пациентов. Среди сотрудников интернатов таких только 6,7%», — констатируют авторы опроса. Работающие в интернатах более туманно представляют себе юридические основания для физического стеснения — кто и в каких случаях может его проводить. Многие из них указали в анкете, что для того, чтобы привязать человека к кровати, достаточно назначения врача-психиатра, а делать это должны люди со специальным обучением (каким, не указано).
Разрыв между реальностью и требованиями закона, говорит Павел Кантор, приводит к тому, что ни знаний, ни специального оборудования сотрудникам интернатов получить негде. «В больницах медицинский персонал все-таки часто или чаще обучен применению физического стеснения. И, кроме того, имеются необходимые, сертифицированные медицинские изделия. А в интернатах этих специальных медицинских изделий нет и не может быть, потому что как интернат может закупить, например, специализированные ремни или пояса, если он не имеет права это делать? И персонал, естественно, специально не обучен. Потому что как мы можем обучать персонал, если они не имеют права этого делать?»
Почти все, кто согласился ответить на вопросы этой анкеты, сказали, что хотели бы узнать об «альтернативных способах совладания с агрессией». Сиснева — а вместе с ней и многие из собеседников Би-би-си, говорит, что в отдельных и достаточно редких случаях от фиксации агрессивных пациентов никуда не уйти. В остальных грамотно обустроенная среда проживания могла бы помочь обходиться без привязывания.
«Люди не должны находиться в ситуации постоянного сенсорного голодания, без отсутствия каких-либо новых впечатлений. И у людей должна быть возможность с помощью средств альтернативной дополнительной коммуникации выразить себя. Но для этого сотрудников надо обучать альтернативной дополнительной коммуникации и самих этих людей обучать, чтобы они хотя бы могли показать, где болит», — говорит психолог.
«Чтобы люди могли безопасно передвигаться за пределами кровати, там музыка какая-нибудь для них бы играла… Миллион всего можно придумать. Но это, конечно, должно быть с раннего детства, потому что этот сенсорный голод и привычка к аутостимуляции, она еще в детских домах-интернатах формируется».
В одном из ПНИ психолог видела мальчика, которого во избежание самотравмирования одели в боксерский шлем и толстые мягкие рукавицы — чтобы от ударов не пострадала голова, а на теле не было ран. В интернате хотели сделать лучше, но, говорит Сиснева, по факту даже такой креатив сомнителен с точки зрения закона. «И только когда этому парню разрешили свободно передвигаться по отделению — а он не ходил, он ползал, — проблема аутоагрессии прекратилась», — вспоминает собеседница Би-би-си.
Но очень часто до причины тревоги и агрессии не нужно копать глубоко. В Бутурлиновском детском доме-интернате была воспитанница с известной склонностью к самоповреждениям. «Эта девочка била и колотила себя невероятно. Это был просто один сплошной синяк, — рассказывает Евгения Лазнева. — А причина крылась просто в том, что ей нравился синий цвет, и она хотела надевать синюю майку. А ей с утра эту синюю майку не давали специально, понимаете? Вот чтобы слушалась. Чтобы показать, что „дураки“ нами не управляют».
Садист в громадном интернате
Многие из тех, кто столкнулся с российской психиатрией, считают, что называть физическое стеснение абсолютно недопустимым нельзя. Поэт Вячеслав Малахов видел в отделении психбольницы людей, которые были опасны. «Ну такие, типа „ломай-круши“. Вот в этом состоянии каком-то диком, когда, видимо, его привезли из какой-то драки или там он у себя квартиру поджигал, мебель крушил… Его привезли в эту больницу, он продолжает в своем наркотическом угаре все это делать. И вот как с ним быть? Он на медсестру может накинуться. Я сейчас ни в коем случае не хочу оправдать этот конвейерный метод привязывания. Но были отдельные эпизоды, когда если не так, то — никак».
«Я — за „вязки“, но — в психиатрических больницах, — объясняет Марина Батурина, потерявшая сына в Троицком интернате. — Разговаривая с врачами психиатрами на постоянной основе в течение многих лет, я знаю, что без этого не справиться. И я не против этого в психиатрических больницах, потому что я точно знаю, что это происходит в палате наблюдательного типа. То есть: палата, открыта дверь, например, как комната, стоит письменный стол, сидит человек, не вставая с места, [следит]».
«Есть состояние терапевтической резистентности, когда у человека продолжается агрессия или аутоагрессия. Я это видела несколько раз в жизни, наблюдала, это страшно. И когда человек нападает на других, и когда он сам бьется головой о стенку или о спинку кровати», — говорит клинический психолог Мария Сиснева. По ее словам, больничная система, лучше или хуже, но все же подготовлена к такому, социальные учреждения — нет.
И дело не только в отсутствии законных предпосылок и вытекающей из этого невозможности обучить персонал. «Главная проблема — это то, что учреждения огромные. Это совершенно ненормальное устройство, люди так не живут. Люди пребывают в больших учреждениях, но это, как правило, тюрьмы и больницы. Это не учреждения для жизни».
Сисневой кажется, что людям с психическими расстройствами, если уж они не могут жить дома, не следует обитать в огромных корпусах. «В учреждении, может быть, хорошая администрация, но она не находится 24 часа в сутки на этажах, — поясняет Сиснева. — Начмед может спокойно дома сидеть и пить чай. А в этот момент в учреждении будет какой-нибудь санитар-садист орудовать, и ничего ты не сделаешь, если учреждение огромное. Если учреждения социальные сделать маленькие, то вот такие люди — выгоревшие или с садистскими наклонностями, с неуважительным отношением к жителям, сразу станут видны. А в больших учреждениях это все теряется».
Виктория Б., лишившаяся в середине октября обеих рук, провела в социальных учреждениях на юго-западе Москвы всю свою жизнь — сначала в детском доме, а с прошлого года — в интернате на 500 человек. Оксана Шалыгина, заместитель московского департамента соцзащиты, написала, что после больницы пострадавшей организуют «программу абилитации», не пояснив, чем это будет отличаться от ухода, который был раньше. Ничего, концептуально отличающегося от пятиэтажного здания с двумя-тремя сотрудниками в длинных коридорах, российская социальная система ей предложить не может.
«О полном изменении системы можно говорить только тогда, когда поменяется душа каждого работающего в ней», — полагает чиновница. Юрист Павел Кантор предпочитает мыслить в категориях более измеряемых. «В системе недостаточно ресурсов, недостаточно персонала в интернатах, недостаточно коечных мощностей в психиатрических больницах. И это не юридическая проблема, это проблема экономической и политической воли. И пока эта проблема не будет решена, такие инциденты и такая практика незаконная будет сохраняться, продолжаться и распространяться».
Иллюстрации — Денис Королев
- «Сегодня выпили, завтра выпьют». Почему в России не работает система психологической помощи военным с ПТСР
- «Золотой фонд армии» или жизнь без перспектив? Как ПТСР меняет людей — и как его лечат в России
- Пожизненное лечение. Почему психиатрические больницы становятся тюрьмой, и как Грузия пытается это изменить