Это перевод статьи с сайта Украинской службы Би-би-си. Оригинал на украинском языке можно прочитать здесь.
Материал содержит деликатные подробности и упоминания самоубийств. Некоторые имена изменены из соображений безопасности.
«Понимаете, когда говорят „он сам“, меня аж [передергивает]… Он не дома на диване это сделал», — голос Катерины дрожит от возмущения. Хрупкая, похожая на птицу женщина, она до сих пор не может вспоминать о своем сыне Оресте без слез.
Орест погиб на фронте под Часовым Яром в 2023 году, но не от пули снайпера, снаряда или сброса с дрона — он убил себя сам. По крайней мере, так утверждает следствие. Но все это время у Катерины нет ответа на вопрос, почему и при каких обстоятельствах умер ее сын.
«Получается, что случилось и случилось — вот закопали, и всё. Я даже не знаю, куда идти и в какие двери стучаться, понимаете?» — говорит она.
Жизнь Катерины — ежедневная боль от потери единственного сына. Но это еще не все. Согласно украинскому законодательству, суицид считается «небоевой потерей», а значит, семьи таких военных фактически оказываются в тени: без выплат за погибших, без поддержки государства и должных почестей.
Для примера, в США самоубийства военных рассматривают как связанные со службой. Там признают, что к этому могут привести боевые травмы, стресс или ПТСР. Семьи имеют право на помощь и льготы, погибших хоронят с воинскими почестями, а их имена могут наносить на национальные мемориалы.
В Украине же ничего из этого не предусмотрено. И пока вся страна чтит погибших в боях, существует другая категория военных — чья смерть фактически остается невидимой и непризнанной.
«Нас словно поделили всех, — объясняет Катерина. — Потому что одни правильно, а другие неправильно погибли».
И в своем горе женщина не одинока. Точной статистики по количеству самоубийств среди военных в Украине нет. Власть утверждает, что речь идет скорее о единичных случаях. Однако правозащитники и семьи погибших говорят, что таких смертей могут быть сотни.
Нам удалось отыскать трех женщин, чьи личные трагедии скрыты за фразой «небоевая потеря».
Их слезы — тихие, их истории — рассказаны шепотом, однако их горе — реальное и жгучее. И больше всего они хотят, чтобы их услышали и заметили, ведь каждая из них отдала на защиту страны самое дорогое — мужа или сына.
650 дней
Катерина каждый день пишет письма своему сыну Оресту.
«Сегодня 650-й день», — говорит она. С ней мы встречаемся в Ивано-Франковске. По ее просьбе мы изменили ее имя и имя ее сына. Женщина согласилась встретиться на съемной квартире — чтобы никто из ее соседей и знакомых не смог ее узнать.
Она показывает на экране телефона фотографии Ореста — на нас смотрит высокий светловолосый юноша в военной форме и очках, с глубокими, немного грустными глазами. Ему было 25 лет. Парень рос тихим и кротким ребенком. Любил проводить время дома за книгами. После школы поступил на исторический факультет, мечтал, что когда-нибудь сможет продолжить научную карьеру за границей.
В январе 2023 года Орест возвращался домой с собеседования на работу. По дороге ему встретился патруль ТЦК (территориальный центр комплектации — так с 2022 года стали называться военкоматы). Катерина говорит, что это был день, который перевернул всю ее жизнь.
С рождения у парня было очень плохое зрение: минус 7 и астигматизм. По словам Катерины, сын прошел все медкомиссии и был на учете в военкомате, где его признали непригодным.
«Он не прятался, он был у них на учете. То есть ему не прислали повестку домой. Его поймали на улице, просто поймали. Я не ставила перед собой цель отмазать его от армии. Я говорила: человек не видит. Что еще нужно сделать?» — говорит она.
Женщина пересказывает нам то, что ей рассказал сын: его сразу отправили на медкомиссию, признали годным и заставили подписать какие-то бумаги. Она утверждает, что, по словам самого Ореста, его справку о непригодности представители ТЦК порвали. В самом ТЦК это отрицают.
А дальше был учебный полигон, перебрасывание из одного места службы в другое и, в конечном итоге, — позиции под Часовым Яром, где Орест служил связистом. Катерина говорит, что видела, как изменился ее сын. Тихий и интровертный, он замкнулся еще больше, сообщения от него приходили короткие и односложные.
«Он начал впадать в какое-то такое депрессивное состояние. Было несколько дней таких, когда я просто мучилась. Потому что я понимала, что ему плохо», — вспоминает Катерина.
О службе и условиях жизни на передовой сын рассказывал мало, лишь раз обмолвился, что был свидетелем того, как целую кучу людей, по его словам, просто с автоматами без особой подготовки бросили в бой. У Би-би-си нет возможности проверить эту информацию.
А потом был звонок из ТЦК.
«Приехали двое, там какая-то служба психологической поддержки. Я не сразу поняла. Звучало слово „умер“. Не погиб, а „умер“. Самоубийство. До меня не доходило», — вспоминает Катерина.
Как она пережила первые дни после смерти сына — женщина не помнит. Говорит, что первое время ходила с его халатом — единственной вещью Ореста, которую она не выстирала. В нем оставался запах ее сына. Уже когда пришла в себя, Катерина начала читать материалы следствия, и некоторые вещи ее насторожили.
В документах следствия сказано, что Орест погиб от «самоповреждения путем выстрела».
«В одном документе написано „одиночный выстрел“, а в другом, что „очередь“… Свидетелей не было. Это было в помещении где-то на втором этаже. Они услышали выстрел, судя по объяснению. Но объяснения почти все под копирку», — рассказывает Катерина. Она боится, что Ореста могли убить или довести до самоубийства.
«Я не могу сказать, что это было именно самоубийство или это было спровоцировано. Человек был в непривычных для себя, совсем несвойственных для него обстоятельствах. Вообще вырван из привычной жизни. Поставлен в условия порой, по сути, нестерпимые, с постоянной угрозой жизни», — объясняет женщина.
Ударом для Катерины стало и то, что от государства она не получила никакой компенсации и поддержки.
«Следователь мне позвонил через месяц, спросил, успокоилась ли я уже. Он меня настроил на то, что у меня нет никаких выплат, никаких перспектив выплат. Вообще ничего», — вспоминает она.
Сейчас вся ее жизнь — это борьба за правду и память о сыне. Катерина пытается добиться возобновления следствия: «Это про справедливость. Выходит, что у вас был ребенок, вот его забрали, отправили на войну, дали автомат. Вот далее следующий этап — привезли тело полуразложившееся, похоронили. Всё. Государство больше ни при чем».
Катерине больно и от равнодушия и непонимания окружающих, ведь она часто слышит слова осуждения в адрес военных, совершивших суицид, и их семей.
«Этот человек был в аду. Как люди, которые здесь, могут судить о том, что было там? Этот человек не убежал. Он не убил кого-то другого, он себя убил», — говорит женщина.
Слезы мешают ей говорить. Бессилие и усталость тяжелым грузом лежат на плечах этой хрупкой женщины. Она благодарит за то, что мы выслушали ее историю, и признается, что в своей повседневно жизни мало кому может ее доверить.
«Я на людях не плачу. Но я плачу каждый день», — тихо произносит она.
На обочине
«Ротация нам нужна, пацанам всем. Все устали, вареные уже. Сколько я наделал беды — это пипец. Сидел бы возле тебя…» — я смотрю видео, которое уже после нашего разговора мне скинула Марьяна — жена другого погибшего военного.
На видео — ее муж Анатолий. Его голос звучит ласково, почти успокаивающе, в его глазах — усталость и тоска по всему тому, что осталось дома. Он записывает видео на фоне села где-то под Бахмутом. Через некоторое время он совершит самоубийство в госпитале, куда попадет после ранения.
С Марьяной мы встречаемся у нее дома в Броварах под Киевом. Сюда они с мужем приехали из Донбасса после начала конфликта в 2014 году.
«Он был очень порядочным человеком. Всё делал, как он считал, правильно будет, чтобы никому не навредить. Мы прожили 25 лет вместе», — говорит она, и ее глаза сияют мягкой улыбкой, когда она говорит о муже.
Когда началась большая война, Анатолий сразу пошел в ТЦК записываться добровольцем, ходил целых шесть раз, пока ему не дали повестку.
«Ему говорили: послушайте, вам что, жить надоело? Идите домой», — рассказывает Марьяна. Она вспоминает, как решительно он был настроен: «Я понимала, когда он говорил: а кто, как не я? Что, пусть сын идет погибать? Кто еще пойдет? Я уж хоть пожил».
Через месяц после обучения на полигоне Анатолий уже был пулеметчиком под Бахмутом, где на тот момент шли горячие бои. Потери были колоссальные, людей не хватало, бойцы падали с ног от усталости. Вместо нескольких суток отдыха после возвращения с позиций их могли в тот же день снова бросить «на ноль», пересказывает слова Анатолия его жена.
Однажды муж рассказал Марьяне, как только за один выход в их подразделении погибли почти 50 ребят, и их тела так и остались лежать в поле. Женщина видела, что ее муж изменился, стал более замкнутым.
«Я видела эту перемену, что ему очень тяжело морально, потому что он был добрым человеком. Смерть людей, которые с ним были, ребят — он очень это тяжело переживал», — рассказывает она.
Все обострилось, когда Анатолий попал в больницу в Чернигове после ранения и ампутации части руки. Марьяна говорит, что муж начал путаться во времени, ему казалось, что он в плену и что за ним пришли.
Однажды они утром поговорили по телефону, а вечером он перестал брать трубку. Когда на следующий день Марьяна приехала его навестить, ей сообщили, что муж покончил жизнь самоубийством. Его нашли во дворе утром.
«Я считаю, что он потерял связь с реальностью», — со слезами говорит Марьяна. Хотя, по ее словам, Анатолий был жизнелюбом, имел много планов — построить дом, дождаться внуков.
«Я считаю, что это война внесла свои коррективы в психику, она ее сломала. То есть какое-то отчаяние, разочарование, возможно, во всем. Потому что он очень разочаровался и в командовании, и в том, как все было», — добавляет женщина.
А дальше началось худшее — в ТЦК Марьяна узнала, что поскольку муж имеет статус самоубийцы, его запрещено хоронить на военной аллее, не будет и церемонии чествования памяти на городской площади.
«И я, конечно, начала ругаться, говорю: подождите, когда он на нуле стоял и что-то делал для страны, он был полезен, а сейчас он самоубийца? Это его жизнь, и он так решил с ней поступить», — говорит она.
Осуждение и непонимание — это то, с чем Марьяна сталкивается каждый день. Даже в кругу других жен погибших военных.
«Я вижу, что это осуждение есть. „Мой погиб как защитник Отечества, а твой сам погиб“», — делится Марьяна. Ее переполняют боль и чувство несправедливости.
«Меня страна просто выбросила на обочину. Я отдала мужа на защиту своего государства, но страна у меня его забрала. Я осталась одна в этой стране. Без всякой помощи».
По ее словам, единственное место, где она может получить поддержку и понимание — это онлайн-группа таких же женщин, которые потеряли мужей из-за самоубийства. Сейчас они готовят петицию о пересмотре законов, чтобы добиться таких же прав, как и у семей других погибших военных.
«Потому что они не просто так это сделали. Я считаю, что это последствия ПТСР. Для меня мой муж герой. И я хочу, чтобы его запомнили героем. Несмотря на то, что говорят», — повторяет Марьяна.
«Моя война не завершилась»
«Когда-то мне один из священников сказал, что вы будете жить с этим всю свою жизнь», — рассказывает Виктория, вспоминая своего мужа Андрея.
Чтобы встретиться с нами, она приехала из своего родного города во Львов. О том, что будет общаться с журналистами — не сказала даже сыну. Тот был против. Все — из-за страха, что их историю узнают и осудят.
Перед началом интервью Виктория предупреждает, что будет плакать. На том и договариваемся.
Ее Андрей пошел на фронт добровольцем, хотя и имел врожденный порок сердца. Он буквально взял ТЦК измором. В итоге его прикрепили водителем к одному из разведывательных подразделений. Муж успел побывать на нескольких направлениях: участвовал в освобождении Херсона, провел зиму под Соледаром, его бригада выходила из города последней.
В июне 2023 года его подразделение базировалось в Днепропетровской области, когда Виктории вдруг позвонили из ТЦК.
«Мне зачитали то предложение из уведомления — что он совершил самоубийство. Для меня это был шок, я не могла понять, как такое случилось», — рассказывает Виктория.
«А дальше начался дурдом», — вспоминает она.
«Такие причины смерти теперь красиво называют „небоевые потери“. Чтобы не так резало ухо. Я зла на всех. Я вообще зла на всю эту систему, — ее голос срывается на слезы. — Даже если условно возьмем, что он это сделал самостоятельно — он полтора года своей жизни отдал на то, чтобы защищать эту страну».
Тело мужа привезли только на десятый день. Во время опознания в морге Андрей уже был в форме, Викторию отговорили от того, чтобы осмотреть его тело, мол, прошло уже много времени. Лишь после похорон через знакомых женщина нашла адвоката, который просмотрел дело ее мужа и нашел в нем противоречия.
Благодаря адвокату Виктория получила доступ к фотографиям из материалов следствия, и у нее тоже закралось сомнение: «Я сказала, что я не верю в то, что случилось. Ну, по тем снимкам, которые были на месте происшествия сделаны, — я не специалист, но было понятно, что тело переносилось».
Виктория корит себя за то, что в самом начале приняла версию следствия. «Наверное, я верила, что дело будет расследовано должным образом», — говорит она. Но после того, как у нее появились сомнения, не могли ли ее мужа убить, она добилась возобновления расследования через военную прокуратуру.
Адвокат предупредил ее, что этот путь будет долгим и непростым. Но Виктория не намерена отступать. Я спрашиваю ее, о чем для нее эта борьба.
«Я не борюсь за деньги. Я борюсь за имя мужа. Я должна довести это дело до конца. Потому что сам за себя он уже не постоит, — объясняет она и добавляет с тихой решимостью: — Моя война не завершилась».
Впрочем, с грустью говорит женщина, таких, как она, чрезвычайно мало, чтобы изменить систему.
Бог, государство, люди
Истории Катерины, Марьяны и Виктории — типичные. Их боль и борьба за правду — проявление более широкой, системной проблемы, о которой говорят военные, правозащитники и общественные активисты.
«На войне все верят в Бога. Не все верующие, но все верят, потому что есть высшая надежда — на правду, на защиту», — говорит военный капеллан Борис Кутовой.
С ним мы встречаемся в одном из храмов в Днепре. Он часто общается с ребятами на передовой и хорошо знает, как они близко подходят к смерти. Капелланы, по его словам, часто становятся первыми собеседниками для военных, даже раньше психологов: «Священник пользуется очень большим доверием у воинов. Он поддерживает иначе, может знать очень много о внутреннем состоянии военнослужащего». По его словам, военные в целом более склонны к психическим расстройствам и суицидам, чем гражданские.
«Человек с оружием находится в категории повышенного риска», — объясняет он, и особенно это касается мобилизованных, которые часто менее подготовлены к стрессовым нагрузкам, чем кадровые военные, и могут иметь психические нарушения, которые часто не выявляются на медкомиссиях.
Капеллан говорит, что в его секторе работы было по меньшей мере три случая самоубийств военных с начала полномасштабной войны. Для него это знак глубокого духовного и психологического кризиса, который система пока что не способна вовремя распознать и остановить.
«Для меня очень большая цифра и одно самоубийство. Цифра, давящая на меня тяжестью, потому что человеческая жизнь бесценна. Даже если у нас есть один случай самоубийства, то можно сказать, что мы не доработали, что мы работаем не так, как следует», — говорит он.
У трагедии семей погибших в результате самоубийства есть еще одно измерение — социальное.
«Мы все черные от горя, но у людей, у которых потеря связана с самоубийством, их груз еще больший», — говорит основательница сообщества украинских вдов «Маємо жити» (укр. «Мы обязаны жить» — Би-би-си) Оксана Боркун.
Мы встречаемся на аллее славы в Ирпене, где среди цветов, лампадок, флагов и лент висят портреты погибших военных родом из этого города. Оксана — тоже вдова, три года назад на фронте погиб ее жених. С тех пор она занимается правами семей погибших и отстаивает их интересы.
По ее словам, жены военных, вероятно, совершивших суицид, сталкиваются с огромным осуждением.
«Если совершил самоубийство, значит — не герой, где-то отказываются отпевать, где-то отказываются размещать его фотографии на аллее памяти», — рассказывает она. Еще больнее, говорит Оксана, то, что закон лишает семьи какой-либо государственной поддержки, бросает на произвол судьбы.
«Все же это военные люди, которые на службе. Это не гражданские, которые спят у себя дома в постели, которые могут ходить в кафе, быть с семьями. Это люди в постоянном напряжении», — объясняет Оксана.
В их онлайн-сообществе вдов есть отдельный чат по небоевым потерям, где сейчас около 200 семей. Большинство из них сомневаются, что их родные совершили самоубийство, говорит Оксана. Она вспоминает случай, когда родным запретили открывать гроб, но когда они на этом настояли, тело оказалось «синим от побоев». Такие семьи вынуждены самостоятельно искать правду, нанимать адвокатов, открывать расследования. Сообщество, которое возглавляет Оксана, борется за права этих женщин, готовит петиции и пытается привлечь внимание общества к этой табуированной теме.
Омбудсмен по правам военнослужащих Ольга Решетилова соглашается с тем, что сейчас поддержка семей украинских военных, вероятно, совершивших суицид, не является достаточной. Она отмечает, что статистически количество самоубийств среди военных пока что не выше, чем в обществе в целом.
«Как минимум я узнаю о таких случаях два-три раза в месяц», — говорит Решетилова. Но с каждым годом войны эти риски растут.
«Активные боевые действия идут четвертый год. Люди истощены. Люди реально видели ад. Иногда они в этом аду находятся много месяцев. И ясно, что тут сильнейшая психика, здоровейшая психика иногда не выдержит», — говорит она.
Омбудсмен подчеркивает, что война продолжается и в будущем таких случаев может быть больше, и с этим нужно работать.
В первую очередь, говорит она, это предотвращение.
На бумаге система психологической помощи для военных работает слаженно: в каждой части должен быть заместитель по психологической поддержке. Но на практике штаты заполнены лишь частично, а специалистам не хватает должной подготовки, ведь нужно время, чтобы сформировалась школа военной психологии. Часто эту нишу заполняют именно военные капелланы, однако и их в ВСУ лишь половина от необходимого количества, рассказывает Решетилова.
Второе — право семьи погибшего на правду, продолжает она.
«Они [семьи] не знают, что случилось на самом деле, они никому не верят», — объясняет омбудсмен.
«Среди вот всех тех сотен случаев, о которых на сегодняшний день известно, в любом случае есть те, где самоубийством прикрывается убийство. Когда на линии боевого соприкосновения нет доступа для представителей командования, правоохранительных органов, военной службы правопорядка, то всякое может случаться», — объясняет Решетилова.
Если командиры с самого начала склоняются к версии самоубийства, то следствие часто подгоняют именно под эту гипотезу, говорит она. А от этого прежде всего страдают семьи, которые остаются с клеймом и без ответов.
«Особенно в маленьких общинах, по украинскому традиционному восприятию, религиозному восприятию, самоубийство — это позор», — говорит Решетилова.
Поэтому команда омбудсмена работает над тем, чтобы изменить такую практику: ввести обязательную фото- и видеофиксацию с места вероятного суицида, а сам термин «совершение самоубийства» заменить на более нейтральный, чтобы избежать предвзятости во время следствия.
Впрочем, по ее мнению, когда речь идет о компенсациях и почтении памяти погибших — все же нужен индивидуальный подход. Ведь, убеждена Решетилова, есть разница в том, когда суицид совершает новобранец и когда на такой шаг решается боец, прошедший длительный боевой путь.
«Этот человек отдал свое ментальное здоровье, защищая государство», — подчеркивает Ольга Решетилова. Поэтому такие семьи заслуживают поддержки, а военный — достойного почтения памяти.
Военный капеллан Борис Кутовой и защитница прав украинских вдов Оксана Боркун не соглашаются. По их мнению, суицид является следствием войны, а значит — все такие погибшие военные должны получать достойные почести, а их семьи — компенсации.
Несмотря на разногласия, все наши собеседники сходятся на том, что суициды среди военных — это не частные трагедии, а проявление системных проблем, которые общество должно решать вместе с государством.
Однако самый сложный вызов ждет Украину в будущем — после завершения войны, когда с фронта начнет возвращаться огромное количество военных.
Психолог и военный журналист Себастьян Юнгер говорил, что современные ветераны готовы умереть за свою страну, но не знают, как за нее жить. Поэтому нужно уже сейчас готовить государственные органы и общество к их возвращению, объясняет Ольга Решетилова.
«Все общество должно понимать, что те люди, которые еще три-четыре года назад были вашими соседями, вашими партнерами, коллегами, прошли совсем иной путь… Чем теплее мы их тут примем, тем меньше будет трагедий, суицидов, наркомании, алкоголизма», — говорит она.
В подготовке материала также принимали участие Кевин Макгрегор и Алексей Назарук.
- «Сегодня выпили, завтра выпьют». Почему в России не работает система психологической помощи военным с ПТСР
- «Почему я должен смотреть на их протезы?» Как в Украине меняется отношение к ветеранам
- «Это реальная опасность для Украины». Действительно ли в октябре ВСУ самовольно покинуло рекордное число солдат