Новая пьеса российского драматурга Полины Бородиной рассказывает о «старых» и «новых» берлинцах — рожденных в столице или бежавших сюда от войн и катастроф. Новая пьеса «Берлинский синдром» российского драматурга Полины Бородиной, покинувшей Россию после полномасштабного вторжения России в Украину и работающей сейчас в берлинском Deutsches Theater, была представлена на театральном фестивале Voices, который проходит в немецкой столице до конца ноября. Премьера состоялась в формате читки в постановке Марфы Горвиц. Трагикомическая пьеса рассказывает о «новых» и «старых» берлинцах — рожденных в столице или бежавших сюда от войн и катастроф. Они ходят на свидания, загорают голышом, пьют вино и ищут любви — и не могут влюбиться. Берлинский синдром как неспособность влюбиться поражает тех, кто пережил слишком много боли. Драматург Полина Бородина рассказала DW о том, как была создана пьеса.
DW: Пьеса «Берлинский синдром» построена вокруг неспособности главной героини Норы влюбиться. И это на фоне глобальных катастроф и человеческих потерь. Это действительно важная проблема сегодня?
Полина Бородина: Это некоторая обманка. Сначала кажется, что на первый план выходит проблема, которая на фоне жизни в окружении людей, перепаханных травмой войны, потери дома, жизни в эмиграции, каких-то очень серьезных потрясений, кажется какой-то пустяковой. Но по ходу повествования понятно, что за этим скрывается что-то по-настоящему серьезное, что героиня отрицает и обесценивает.
Мне кажется, что это во многом про нас. Планка проблем, заслуживающих уважения, настолько неадекватно поднялась в связи с тем, что мы живем в мире накладывающихся друг на друга катастроф, что для нас уже даже такое страшное событие, как потеря близкого, не вызывает сильных эмоций. Люди отмечают, что они уже ничего не чувствуют, потому что у них отбиты органы чувств. Конечно, эти травмы все равно где-то застревают, просто мы не успеваем их переварить. Это, видимо, такой обезболивающий эффект, когда пропадает чувствительность. И когда человек не может влюбиться — это только симптом. Ты не можешь испытывать положительные эмоции, потому что замораживаешься от огромного количества горя.
— Как пьеса получилась такой веселой?
— Юмор тут — анестезия. Много лет назад у меня был тяжелый период в жизни. Я ходила какое-то время к терапевту, и мои сеансы были похожи на стендап. То есть я вышучивала свои проблемы, очень, мне казалось, тонко и весело. И терапевт мне объяснила, что это признак того, что мне очень больно. И вот таким образом я пыталась от боли дистанцироваться. Короче говоря, чем больше я шутила, тем больше ей было ясно, что ситуация серьезная. Это же вообще известная функция юмора. Люди внутри пограничных ситуаций постоянно говорят про необходимость юмора. Так украинский стендап как жанр в 2022 году стал особенно востребованным. Потому что посмеяться — иногда это лучшее, что ты можешь сделать в данный момент.
— С чего началась пьеса «Берлинский синдром»? С этого термина, с какого-то персонажа, с фразы?
— Я очень давно не писала таких текстов. Долгое время у меня была авторская заморозка. После начала войны (России в Украине — Ред.) мне вообще было странно думать о том, что я все еще драматург, потому что мне казалось, что это очень бессмысленная профессия на фоне того, что происходит. Зачем мы нужны, думала я, если не можем остановить войну. Казалось, нужно просто становиться кем-то другим, что-то практическое делать, потому что твоя профессия — какая-то фальшивка.
Пьесу я написала этим летом. Я думала: о чем я могу сейчас честно рассказать, не манипулятивно? Мне не хотелось создавать текст, который был бы гражданским действием, а не пьесой. Не хотелось быть очевидной, повторять какие-то избитые вещи. Для меня тексты — это всегда исследование человека в определенной ситуации. Это не автобиографическая история, абсолютный фикшн, но одна вещь делает нас с главной героиней похожими. Это замороженность, непрожитое горе. И я действительно, как и героиня, ходила на свидания в Берлине. И тоже ничего не могла почувствовать. И смеялась над тем, что я как будто на свидания своей авторской частью хожу, а не женской, рассматриваю людей как персонажей.
Я настолько устала, надорвалась, испытала много эмоций негативного спектра, что в какой-то момент у меня все заанестезировалось. Но вообще, наверное, важно сказать, что сам по себе текст при этом не работает с проблемами политических эмигрантов из России.
Я на сайте фестиваля Voices для комментария писала буквально следующее: «это моя первая оригинальная пьеса, написанная в новом контексте и из новой идентичности: в ней почти нет гравитации России, среди персонажей нет никого с моим происхождением, при том что большая часть — эмигранты и беженцы». Почему это так важно для меня? В 2022-м я думала, что закончилась как драматург, потому не смогу создать ничего толкового ни о новой реальности, в которой ничего не понимаю, ни о старой, связь с которой постепенно истончается. Знаете, почти двести лет назад Достоевский советовал эмигранту Тургеневу «выписать из Парижа телескоп», чтобы разглядывать то, что происходит в России, потому что — это читается между срок — писать о французской жизни у него все равно не выйдет. Я очень надеюсь, что этот текст доказывает, что телескоп мне больше не нужен.
— Когда стало понятно, что пьеса получилась?
— По-настоящему это можно понять только в тот момент, когда видишь реакцию людей. Я работаю как драматург уже 16 лет, это ремесло. У меня есть какой-то уровень качества, который, что называется, не пропьешь. Но даже с уровнем качества можно создать унылый профессиональный текст, без какой-то искры, пружины, энергии. Но реакция публики (а я устроила первую читку пьесы в узком кругу близких друзей на свой день рождения) показала, что все случилось. И хоть все заливисто смеялись, было понятно, что внутри текста есть что-то очень важное.
— Сейчас ты работаешь как драматург в берлинском Deutsches Theater. Что тебя удивляет в немецком театре как институции?
— Да, в этом театральном сезоне я резидент Deutsches Theater и я клянусь, меня всё в нем удивляет. Как по-разному мы понимаем драматургию — иногда даже кажется, что это разные профессии. В каком-то смысле так и есть — тут есть разделение на авторов и драматургов, в мире, где я состоялась как автор, оно отсутствовало. Это для меня как высадка на другую планету.
Другой стиль работы, другое функционирование институций, театральный язык, способ репетиций. Например, очень подробные разговоры. Как-то всегда считалось, что мы в российском театре любим «застольные периоды»: обсуждение материала, замысла. Но в немецком театре этого намного больше: обсуждений, философии, рефлексии. Не чувств и экспрессии, как у нас, а чего-то рационального, интеллектуального. Опять же, театр здесь действительно политический медиум в том числе и внимательно к этой своей роли относится.
В немецком языке есть слово «Feierabend» (конец рабочего дня, от «Feier» — «праздник» и «Аbend» — «вечер». — Ред.), и мне казалось, что это свойственно местной ментальности — оставлять рабочее место, как только часы пробили, не знаю, семь, отделять жизнь от работы. Но только не в театре. Меня поражает, как много работает команда, как работает главный драматург Карла Меддер. Они проводят в театре почти 24/7. Они своих близких приглашают на премьеры, потому что иначе они вообще не будут видеться.