Советский и российский музыкант, основатель группы «Машина времени» в программе DW #вТРЕНДde рассказал об «иноагентстве», отношении к режиму Путина, жизни в Израиле, войне с ХАМАС и поддержке Украины.Музыкант и лидер группы «Машина времени» Андрей Макаревич переехал в Израиль три года назад и живет недалеко от города Кесария. В интервью программе #вТРЕНДde Макаревич рассказал, почему он не дает деньги украинской армии, что думает о пропалестинских демонстрациях в Европе и каково это — в 70 лет быть отцом трехлетнего сына.
Константин Эггерт: «Иностранный агент» Константин Эггерт приветствует «иностранного агента» Андрея Макаревича в программе #вТРЕНДde.
Андрей Макаревич: Со всем почтением.
— Вот с «иноагентства» и начнем, Андрей. Статус как-то влияет на твою жизнь?
— Противно, конечно, но я об этом не думаю. В последнее время раз в квартал надо заполнять какие-то дурные бумаги. Я так и не понял, в чем их смысл. И писать эту плашку… Собственно, я ее не пишу, а каждый раз нажимаю кнопочку, она выскакивает…
— Но есть люди, которые этого не делают. Например, ты делаешь это. Почему?
— Потому что у меня уже два административных взыскания имеется… А есть еще несколько сайтов каких-то, они не мои, но вот там моя фотография и написано: «Андрей Макаревич». Люди изо всех сил стараются…
— Чтобы ты все таки попал…
-И вот там плашки не оказалось. Я пытался доказать, что это не мое все, но это никого не интересует абсолютно.
— Ты помнишь советские времена, советскую цензуру, советское давление и так далее. Вот, скажем, в семидесятых было хуже?
— Да нет, было все иначе совершенно. Во-первых, мы жили совершенно в другой стране. При всей дури советской власти, во-первых, никто это всерьез не воспринимал, во всяком случае, из людей, находившихся в моем поле зрения. А во-вторых, при всем вранье основной посыл был, что мы за мир. Врали, конечно. Но не было никакой войны. А вот та война, которая была, последняя…
— Где воевал твой отец?
— Да. Так немцы на нас напали, ну и получили по голове, в конце концов. Был, конечно, потом Афганистан, но это уже позже. Потом была Чечня, это еще позже, да? А тогда мы были молодые и достаточно наивные. И действительно, оказалось, что мы в очень мирной стране живем, и только бы этой самой войны не было. А еще мы настолько были поглощены музыкой, которую мы любим, что все остальное нас по определению не интересовало… Репрессий я не застал. Хотя случались они там до моего рождения в той же Стране Советов. Но мы жили во время достаточно вегетарианское. Брежнев был старенький, дедушка такой. К нему как-то, в общем, относились с симпатией. Анекдоты про него рассказывали не особенно злые, кстати. Другое дело, что было ощущение, что вот это вечность такая и еще лет 200 так и будет.
— Но все кончилось в один день.
— По сути, да, практически.
— Брежнев был 1906 года рождения. Если добавить 72 года, которые сейчас Путину, мы живем в 78-м году. Путин отличается от Брежнева, и ты не думаешь, что он уйдет?
— Он принципиально отличается от Брежнева. Чем? Да, по-моему, всем. И он действительно никакой войны не хотел. А что творится в голове у Путина, я судить не берусь. Но это явно другое.
— «Вот уйдет Путин — я вернусь» — ты так думаешь или нет?
— Нет, такой прямой логической зацепки у меня нет. Но посмотреть бы на это хотелось. Просто хотя бы потому, что уже четверть века. Уже хорош. Давайте посмотрим, что будет дальше.
— А дальше ведь может быть хуже…
— А может быть и лучше.
— А если сказали бы сделать ставку?
— Я бы сделал ставку на то, что через какой-то малоприятный период, конечно, станет лучше. По одной простой причине: я поклонник волновой теории, и эта штука не может не пойти вверх. Как бы диапазон практически исчерпан (показывает на «дно» рукой. — Ред.)…
— «Иноагенты», тем более у тебя уже два административных дела, могут подпасть под уголовное дело. Скажем так, у тебя какое-то имущество осталось, за которое ты бы опасался в России?
— Я привык решать проблемы по мере их поступления. Да практически ничего у меня там нет. И друзей большая часть уехала, и работы мои все, которые там были, — они все закрылись или накрылись. И поэтому ничего меня там не ждет и ничего меня туда не тянет.
— Ты говоришь о друзьях, которые уехали в большинстве. Остался ли кто-то, с кем ты прекратил отношения именно из-за агрессии, именно из за путинской политики?
— Это не из круга близких друзей. Огромное количество знакомых, да? Но они мне перестали просто быть интересны и все.
— Ты можешь себе представить, что в какой-то момент с какими-то людьми возобновишь отношения, предположим, после падения Путина? Или это навсегда уже отрезано?
— Я боюсь слова «навсегда», оно какое-то нечеловеческое. Вот на данном отрезке историческом они мне не интересны. Соответственно, и причины, побудившие их вдруг «переобуться», меня не интересуют.
— Ты уехал из России в Израиль за два или за три месяца до начала полномасштабного вторжения — в конце 2021 года. А что тебя побудило это сделать?
— У нас сын должен был родиться, у меня жена израильтянка, и мы собирались это делать здесь.
— То есть предчувствия (войны. — Ред.) не было?
— Я не мог даже предположить такого…
— Здесь ты уже себя чувствуешь израильтянином или ты в эмиграции?
— Я себя здесь хорошо чувствую. А вообще человек может себя назвать израильтянином, как только он начинает ругать что-то из того, что здесь происходит.
— Ты уже ругаешь? Что?
— Совершенно неожиданные вещи. Например, если тебе понадобился сантехник, то нужно запастись терпением на полгода и 500 долларов приготовь, понимаешь? Я до сих пор к этому не могу привыкнуть. Я не понимаю, почему.
— А политика израильская тебя интересует?
— Пока не в той степени, чтобы о ней рассуждать. Конечно, ситуация очень непростая. Это я понимаю. И еще это связано с войной. Пока не готов делать какие-то свои выводы.
— А седьмое октября и нападение ХАМАС? Все-таки, когда приезжаешь из контекста немножко другого… Я скажу, может быть, очень циничную вещь, но когда ты живешь в России или, например, в Москве, то война, агрессия против Украины — это происходит все-таки очень далеко. А нападение ХАМАС на Израиль — это рукой подать, что называется. Как ты этот день воспринял?
— Исходя из того количества друзей, которые у меня были и есть в Украине, далеко я это не ощущал. Это было до ужаса близко. И здесь примерно на том же расстоянии, потому что они же не тут границу перешли. Это все-таки отсюда километров 90, если не 100, да? Для Израиля это очень большое расстояние.
— Ты в этот день был здесь?
— Нет, я был на гастролях, прилетел дня через три. Это была совершенно неожиданная история. Здесь люди привыкли очень быстро мобилизоваться. И мне это очень понравилось. Просто каждый делал что-то, что в его силах. Отношение к солдатам к своим…. Как их кормили, как их везде пропускали без очереди. Это надо видеть. Это очень красиво. И это очень хорошо и очень правильно. Я надеюсь, что пройдет это все. Слушай, ну сколько можно? Когда-то пройдет. Не бывает ничего вечного.
— Интересно, что ты говоришь, что не готов давать оценки. Как раз вокруг истории с заложниками — правильно поступает премьер Нетаньяху, неправильно — тут идет каждый день дискуссия…
— Здесь нет однозначного ответа. Вообще, если люди берут заложников, то как после этого можно говорить о каком-то палестинском государстве? Вот это мне непонятно. Бегать по Европе с флагами Палестины, мало понимая, что такое интифада. Вообще заложник — это первый признак терроризма. Тут для меня большая загадка, и я не знаю, что с этим делать. Что-то после ковида у людей с головами случилось. Вот нет у меня другого объяснения.
— Пропалестинские настроения были и до ковида… Но интересно, что ты живешь здесь три года. Твое понимание — это то, что палестинское государство будет угрозой?
— В том виде, в котором оно сейчас представляется, безусловно. Безусловно, это будет большое официальное террористическое образование… Я не люблю рассуждать на темы, в которых я недостаточно глубоко плаваю, понимаешь?
— Вот твой сын, которому сейчас немножко меньше трех лет, правильно я понимаю? Он пойдет в 18 лет служить в израильскую армию. Пойдет?
— Пойдет.
— Ты как отец очень юного мальчика — вот ты смотришь вперед. Ты же будешь волноваться за него, естественно…
— Давай мы эти 15 лет проживем сначала? А потом я буду волноваться, если через 15 лет будет причина волноваться… Такая, какая она есть сегодня.
— У тебя есть взрослый сын. Как ты себя ощущаешь отцом такого маленького мальчика? Это какое-то другое чувство, наверное?
— Конечно, другое. Но это довольно тяжело. Это тяжело, потому что он постоянно требует внимания. И просто устаешь, в конце концов, иногда. Он не может тебя отпустить ни на секунду.
— У него уже есть какие-то вкусы музыкальные? Ты что-то ему показываешь? Образовываешь?
— Его мама взяла на наш концерт — на «Машину времени». Я сильно удивился, потому что предполагал, что минут через 20 он просто устанет. Или заснет, или попросится уйти. Но он два часа сидел, открыв рот, и аплодировал в нужных местах. И остался очень доволен. Так что это было страшно приятно и неожиданно.
— Ты скучаешь по российской публике?
— Нет.
— Почему?
— А я не знаю, чем она отличается от местной вот здесь.
— Потому что тоже русскоязычная?
— В общем, да. Слушай, на меня ходят, в общем, люди, которые понимают, о чем я пою.
— Как то, над чем ты работал, когда жил в России, отличается от того, что ты делаешь сейчас? Условно говоря, атмосфера, в которой ты живешь, повлияла или нет? Может быть, последние события повлияли на то, что ты пишешь, что ты делаешь? Война, ХАМАС?
— Может быть, со стороны это виднее. Я сделал пару лет назад книгу такую рукотворную, большую, со своими стихами и рисунками. Я их сейчас посмотрел. В общем, рисунки довольно мрачные. Хотя когда я их рисовал, я совершенно об этом не думал. Я вообще стараюсь не думать, когда рисую, потому что мне мысли мешают в это время. Мне нужно ощущение. Ощущения тут говорят сами за себя.
— Ты сейчас иллюстрируешь Ветхий Завет, правильно?
— Комментарии, скажем так, к Ветхому Завету… К Торе, скорее. Это не совсем одно и то же. А это не все, что я делаю. У меня постоянно здесь происходят выставки. Но надо понимать, что, в общем, Израиль по сравнению с Россией — страна очень небольшая. При том, что здесь умещается огромное количество всего самого разного. Она все равно небольшая, и аудитория у тебя, естественно, меньше. И очень хорошо Макс Леонидов сказал еще лет 10 назад: «Вот, понимаешь, ты в России записал альбом и едешь в тур на год, на полтора по большим городам. А в Израиле — записал альбом, выступил в Тель-Авиве, в Хайфе. Еще в паре городов. А потом надо садиться писать следующий альбом, потому что тур по стране закончился». С другой стороны, это тебя заставляет все время что-то делать…
— Ты же гастролируешь. То есть аудитория шире, чем Израиль.
— Я гастролирую, но внутри страны надо тоже что-то делать. Я стараюсь.
— Иллюстрировать Тору — это какое-то особое чувство для тебя?
— Особое чувство. Потому что очень большие художники на протяжении человеческой истории этим занимались. Я сразу попадаю в какой-то такой очень серьезный ряд, и очень не хочется обосраться.
— Интересно, израильтяне, которые не имеют отношения к России, которые здесь родились или приехали откуда-то, где не имели отношения к постсоветскому пространству, они понимают ощущение тех, кто приехал из такой страны, как Россия? Они хорошо относятся к вам?
— Израильское общество очень многослойное… Я не знаю, с какого срока пребывания в стране ты можешь себя чувствовать старожилом… И ассимиляция происходит, насколько я вижу, очень по-разному у всех. Кто-то сразу погружается в израильскую среду, учит язык, через год он уже свободно разговаривает, и работает, и общается. А есть люди, которые продолжают жить в своем колпаке, смотрят российское телевидение, Вову Соловьева, пьют водку и тоскуют… Я очень это не люблю. Я не понимаю, чего они приехали.
— Наверное, экономически лучше. И медицинское обслуживание лучше, собес лучше. Кто постарше.
— Экономически здесь не лучше. Здесь дороже, чем в России, значительно. Здесь непростая жизнь, вообще говоря. Так что если им рассказали про красивую, легкую жизнь в Израиле — их обманули. Если в них говорила их кровь еврейская, тогда это репатриация. Но тогда, черт возьми, сделай хоть что-нибудь, чтобы стать действительно гражданином, а не просто иметь синий паспорт в кармане.
— Как с языком дела у тебя? С ивритом?
— К сожалению, слабая мотивация. Я занимаюсь с хорошим преподавателем, я не могу себе позволить каждый день заниматься. У меня просто нет на это времени. Наверное, я бы уже свободно говорил, если бы мы занимались каждый день. Заниматься раз в неделю — это бессмысленно, потому что за неделю у тебя все вылетает из головы. Сейчас мы перешли на два раза в неделю, и я сразу почувствовал какой-то сдвиг. Но самое ужасное, что мне почти негде это применить. Потому что я иду в магазин, готовлю фразу…. А они говорят: «Здравствуйте, Андрей Вадимович»! На чистом русском. И все разбилось, понимаешь? И чего я старался?
— Кстати, к вопросу о творчестве и аудитории… Ты в Украину, насколько я знаю, не ездил.
— После того, как началась война? Нет. Не потому, что я боюсь, а потому что я не ощущаю такого морального права. Я все равно для них русский… Я знаю, что ко мне там очень хорошо относятся и знают, что говорю. И я помогал мирным гражданам неоднократно украинским, когда у меня была такая возможность, и помогаю… Но я понимаю, что вот страна, где я родился, она все равно у меня на спине висит. Поэтому мне это очень мешает.
— Помогаешь мирным жителям, пострадавшим людям, гражданским. Но вот многие в российской оппозиции, среди оппонентов Путина, говорят, что надо помогать Вооруженным силам Украины, потому что ВСУ — это, собственно, та сила, которая ведет борьбу с Путиным.
— Наверное… Я не помогаю Вооруженным силам Украины. Мне трудно сейчас будет сформулировать это. Но… Я не хочу, чтобы какая-нибудь ракета, собранная на мои деньги, упала на Москву и убила моего сына, например. Вообще жуткая ситуация.
Полную версию интервью Андрея Макаревича смотрите в программе #вТРЕНДde.
