Активист Константин Котов, обвиняемый по статье о финансировании экстремизма, рассказал в программе DW #вТРЕНДde о своем отъезде из России, домашнем аресте, колонии в Покрове и отношении россиян к войне.Активист Константин Котов сначала отбывал срок в колонии по так называемой «дадинской» статье за нарушение закона о шествиях и митингах, потом попал под домашний арест за донаты ФБК, а из-под ареста ему удалось бежать в Литву. Уже на свободе, в Вильнюсе, Котов рассказал программе DW #вТРЕНДde о некоторых деталях побега, о том, что необходимо иметь всем желающим уехать из России, как уголовники и надзиратели относятся к политическим заключенным и боится ли Путин протестов?
DW: Вы сбежали из-под домашнего ареста. Как вам это удалось?
Константин Котов: Я не все могу рассказать, потому что надеюсь, что не я последний, надеюсь, у других людей тоже будет такая возможность. Мне тут в некотором роде повезло. Я работаю в правозащитной организации и был готов к такому развитию событий. У меня были все документы. Так что мой переезд из России в Вильнюс прошел достаточно легко… У меня был с собой загранпаспорт, поэтому я легально перешел границу. В этом плане никаких проблем не было. Главная проблема была уйти из-под контроля ФСИН, которая следит за твоими перемещениями.
— А вы сидели дома, у вас какой-то был браслет?
— Да, у меня на ноге был браслет. Стационарный телефон был в квартире, и сигнал с браслета передавался в инспекцию. Я просто его срезал и ушел из квартиры.
— Вы ветеран разных типов злоключений. Сидите дома с этим браслетом, вас приходят регулярно проверять, потому что они, наверно, догадываются, что человек может срезать…
— Формально они должны раз в неделю приходить и проверять. Инспектор в моем случае бывал реже, намного реже.
— То есть они просто плюют на исполнение прямых служебных обязанностей?
— В некотором роде да. Но, с другой стороны, они полагаются на технику, что она передает сигнал о том, что я нахожусь в квартире. Но иногда она может не работать. Я воспользовался такой возможностью…
— Если говорить о советах, все-таки очень важно иметь загранпаспорт?
— И даже лучше два, потому что можно два загранпаспорта получить и держать их, собственно, не дома.
— Почему вы раньше не уехали? Все-таки вы уже такой сиделец опытный, должны были понимать, куда все это идет.
— Я вышел в конце 2020 года из колонии, у меня семья появилась. Поэтому я, наверное, как бы не думал сначала о том, чтобы уехать. Потом у меня жена не выездная, родители пожилые — это все меня ограничивало.
— Ну, скажем, вы порекомендуете уезжать всем тем, кто недоволен?
— Смотря кому. Если риски серьезные, например, работа в определенных организациях правозащитных, скорее всего, да. Если ты недоволен режимом, то можешь честно делать свою работу и внутри России, это даже не работа для режима, а работа в некотором роде против, ради гражданского общества.
— Вас же посадили под домашний арест за донаты Фонду борьбы с коррупцией. Вы понимаете, как они узнали об этих донатах?
— Более-менее понятно. Изначально вообще была плохая идея призывать людей жертвовать из России, из российских банков за рубеж. Небезопасная была система… То есть российское государство, если захочет, оно может отследить получателя платежа… Домашний арест — это хорошо. Могло все закончиться и в следственном изоляторе.
— А, кстати, почему, вы думаете, вас посадили под домашний арест, а не отправили действительно в СИЗО?
— Это практика по такого рода делам. Все-таки большинству дают именно домашний арест, потому что в моем случае это был перевод 3 000 рублей — в течение шести месяцев по 500 рублей, то есть незначительная сумма с точки зрения властей. Поэтому мне изначально сказали, что дадим тебе домашний арест, если признаешь, что переводил деньги. Я признал, потому что мне показали выписку из банка. Что тут отрицать? Поэтому да, мне дали домашний арест.
— Мне бы хотелось вернуться немножко назад… Вы же были второй после Ильдара Дадина, кто сел по этой статье о неоднократном нарушении правил проведения митингов, шествий, пикетировании. У меня такое ощущение, что 2019 год, даже 2020 год, это как другая страна, другая эпоха. У вас тоже есть такое ощущение?
— Да, конечно. Если говорить про то, как государство давит на людей, на гражданское общество, то видно, что давление это возрастает год от года.
— Общество как таковое, люди обычные, вот они это давление как-то ощущают или нет?
— Мне кажется, что не ощущают. Можно судить по тем же митингам, которые были еще в более-менее вегетарианские годы — 2017, 2018, 2019. В Москве выходили десятки тысяч — не сотни, не миллионы. Поэтому да, к сожалению, активная часть общества, которая видела эти репрессии, которые были и в те годы, она, к сожалению, небольшая…
— То, что Россия воюет, напала на Украину, это как-то заметно в повседневной жизни?
— Это начало проскакивать с появлением вот этих «Z» на машинах. Потом, кстати, они исчезли уже в 2023-2024 году, их особо не видно. Только, может быть, на коммунальных автомобилях или на машинах полиции. Плакаты о контракте тоже иногда появляются, но особой милитаризации y не вижу. Конечно, разговоры о войне есть. Они идут на кухнях, они идут даже на улице, в барах. Опять же, это просто разговоры. Я не думаю, что большинству нравится эта война, что они хотят воевать, что они видят в Украине, в НАТО угрозу, но они смирились с тем, что идет война.
— Я старше вас. Я хорошо помню, какое было отношение к Брежневу. Были анекдоты… Очень было пренебрежительное отношение… Это не значит, что было восстание какое-то. А дальше была настолько быстрая смена генсеков, что про других не успели ничего подумать… Путин давно. В последние годы, когда он ведет войну, какое общее отношение?
— Те самые люди в метафорическом баре разные… Старшая возрастная категория, мои родители, смотрят телевизор, они, к сожалению, подвержены пропаганде. Может быть, Путин им и не близок. Но мой отец, например, разделяет еще старые советские идеалы, он считает, что да, какая-то угроза есть. И то, что он (Путин — Ред.) начал войну, возможно, он в этом смысле прав… А вот мои коллеги, я программист, я с ними общаюсь… Мне кажется, у них какого-то конкретного мнения нет. Они вне политики, они занимаются своей работой. Пока их не призывают в армию, пока к ним не стучатся и не говорят: «Мобилизация. Иди в военкомат», они про это не задумываются…
— У меня чувство, что общество, которое в крупных городах выходило на улицы в 2011-2012 годах, выходило даже против аннексии Крыма и нападения на Украину в 2014 году. 10 лет назад, когда убили Бориса Немцова, вышло очень много людей на улицы. Теперь не выходят. Я не знаю, у меня такое ощущение, что не только потому, что боятся репрессий, но и потому, что общество стало другим…
— Во-первых, может быть, многих действительно нет, потому что эмиграция в большей части как раз и состояла из тех людей, которые выходили в те годы и которые просто решили не оставаться в России. Но я думаю, и репрессии тут важный элемент. Это раньше административный штраф считался серьезным наказанием за выход на митинг, а сейчас — уголовные дела.
— Кстати говоря, об уехавших. Среди ваших знакомых, тех же программистов, которые занимаются своей работой, какое у них отношение к уехавшим?
— В целом радуются, думают, что там жизнь лучше, что там зарплаты больше. И, собственно, у нас такая работа, мы можем работать из любой точки мира, поэтому, где удобнее, там и живем.
— Есть такое мнение, что Путин боится объявлять всеобщую мобилизацию, потому что реакция на нее, может быть для него хуже, чем была реакция на мобилизацию 2022 года. Вы считаете, это справедливое опасение?
— Залезть к нему (Путину — Ред.) в голову я не могу. Но мне кажется, что да. Потому что все-таки для большинства россиян война — она где-то там, на задворках, они ее не видят напрямую. В Москву не летят ракеты так, как они летят в Киев… каждый день практически. А мобилизация может коснуться каждого. И действительно, там были серьезные протесты, когда мобилизация была в 2022 году. Поэтому, я думаю, он опасается политического эффекта…
— Протесты… Путин их боится или не боится, как вы думаете?
— Если бы он не боялся, зачем бы ему все эти законы вводить, которые, собственно, начались с 2014 года? Вот моя статья, так называемая, «дадинская», она появилась именно в 2014 году после Майдана, потому что Путин посмотрел на Украину и подумал, что у него тоже такое может повториться. Думаю, конечно, он боится.
— Когда вы были в колонии, какое там отношение к политически заключенным?
— Отношение в целом уважительное. Но при этом они (другие заключенные — Ред.) не понимают, зачем тебе это нужно, зачем ты идешь против власти и ничего за это не получаешь. Для них преступление — это способ заработать. Они понимают: вот я заработал, ну, попал в тюрьму, ну, ничего страшного, выйду воспользуюсь этими деньгами. Политических они в этом смысле не понимают: как можно за идею идти в эти места и сидеть?
— И говорить об этом можно совершенно напрямую, спокойно?
— Я, например, был в достаточно специфической колонии, где громко говорить об этом было нельзя.
— Это почему, объясните.
— Это колония города Покров, там после меня находился Алексей Навальный… Там все контролирует администрация колонии, она через своих «агентов» среди осужденных знает каждый твой шаг. Постоянная слежка, постоянное давление… Это то, что именно в этой колонии практикуется. Например, есть часто случаи, когда человек в колонии получал еще одно уголовное дело просто за разговоры.
— Вы недавно за границей. Имеет ли смысл проводить какие-то акции за границей?
— Это лучше, чем сидеть и просто молчать. Мы не в России, мы можем уже свободно, относительно свободно говорить. Понятно, что есть ситуация, когда у некоторых остались семьи в России, они не могут говорить в полный голос. Но если у тебя есть возможность выйти на акцию, мне кажется, такие акции точно стоит посещать.
