Писатель Дмитрий Капительман рассказывает о проблемах современности. Его новый роман — о войне в Украине, российской пропаганде и усилении ультраправой АдГ в Германии. Подробности — в интервью DW.»Russische Spezialitäten» — так называется новая, третья по счету книга живущего в Германии и пишущего на немецком языке писателя Дмитрия Капительмана (Dmitrij Kapitelman). Название романа можно перевести как «Фирменные блюда по-русски». Оно многозначно и отсылает читателя в первую очередь к магазину, который родители главного героя открыли в Лейпциге в середине 1990-х, чтобы продавать там товары, известные эмигрантам из бывшего СССР. В переносном значении оно воспринимается как отсылка к политике современной России, страшнейшим проявлением которой является ее война против Украины.
Роман состоит из двух частей. Основная канва повествования в первой части — рассказ о магазине, его владельцах и посетителях. Вторая представляет собой своего рода репортаж из Киева во время полномасштабного вторжения.
DW поговорила с Дмитрием Капительманом об автобиографичности романа, любви автора к русскому языку и восприятии его книги в Германии. Корреспондент DW и Дмитрий Капительман разговаривали по-русски.
DW: Вашего героя в романе «Russische Spezialitäten» зовут Дмитрий, как и вас. Так же, как и вы он родился в Киеве и ребенком вместе с родителями переехал в Германию на постоянное место жительства. У него, как и у вас — еврейские корни. Насколько автобиографичен ваш роман?
Дмитрий Капительман: Вы уже так аккуратно все перечислили, что очевидно, что он достаточно автобиографичный. Конечно. Но при этом, тем не менее, это роман. Там очень много придуманного, фантастичного, я бы даже сказал. Но главная структура из автобиографических фрагментов построена, да.
— Писать о себе или черпать из своей биографии — это сложно или легко? И почему это для вас важно?
— Я бы сказал, что писать не легко никогда. Это всегда тяжелая работа. Я писал про те вещи, которые меня очень занимают, мучают: война России в Украине, ситуация моих друзей там, а также то, что вторая главная фигура в романе, мать, поддерживает оправдание этой войны. Ну и, конечно, ситуация в Германии, которая обостряется в сторону фашистов (Усилении ультраправой АдГ. — Ред.) . Если бы меня занимали бы бабочки, я бы про бабочек писал, но не та жизнь у меня.
У меня биография такая, что я могу передать все эти истории из магазина, начиная с 1995 года. Как туда русские приходят, люди из Украины, поляки, люди из Беларуси. То есть у меня есть возможность обратиться к немецкой публике и передать все с немецкой точки зрения, и с точки зрения эмигрантов, с еврейской точки зрения… Я считаю, это огромный подарок, вращаться во всех этих культурах, понимать их и быть в состоянии передать их публике здесь.
— Есть много людей, которые стоят перед такой же проблемой, что и ваш герой. Их близкие так же подвержены российской пропаганде, как и мать Дмитрия, и они спрашивают себя, как общаться с родными людьми, одурманенными российским телевидением. Избегать в разговорах с ними сложных тем или же стараться их переубедить? Дмитрий в романе пытается делать и то и другое… Как вы считаете, как на самом деле следует себя вести?
— С тех пор как я выступаю с этой книгой, мне этот вопрос постоянно задают. Причем я не считаю, что я нашел убедительный ответ в романе. Я его вообще не нашел.
После каждого чтения ко мне подходят и говорят: «У меня родственники тоже зомбированы». Это касается не только русской публики или публики из Украины. В Германии столько разных обстоятельств, когда отдельные члены семьи голосуют за АдГ (ультраправая партия «Альтернатива для Германии». — Ред.). Там тот же самый кризис, та же самая боль.
Мы живем в эру дезинформации, когда невозможно добраться до человека. Мы как общество не в состоянии прийти к консенсусу, что правда, а что нет. Я хочу подчеркнуть, что это касается не только войны в Украине и Путина, а вообще времени, в которое мы живем.
Теперь к вашему вопросу: Я толком не могу сказать (как следует себя вести. — Ред.), особенно если близкий человек верит в это говно. Все, что я могу сказать — это то, что, с одной стороны, нельзя забывать, что при этом это может быть хороший человек, при всех тех гадостях, в которые он или она стали верить. Есть моменты, когда надо отстраняться и проявить жесткость. Но не всегда. Есть и другие мгновения и ситуации, когда «политические» глаза надо закрыть и не терять связь с этим человеком. Найти правильную «дозу», когда быть жестким, когда быть мягким — это очень тяжело, но по-другому не получится, потому что мы не можем повернуться и сказать: «С такой-то частью общества я больше не хочу иметь дела». Так не может быть. Так мы не можем функционировать как общество.
— В книге есть момент, когда Дмитрий объясняет поведение матери ее страхом и слабостью, ее болью, потому что в семье есть больной ребенок. Можно ли это объяснение обобщить?
— Я не думаю, что выводы, которые я делаю про одного человека, можно перенести на всех остальных. Потому что это опасное размышление по принципу: «Ты поддерживаешь фашистов? Ой, бедненький».
Такие люди, как Путин, представляют из себя силу или пытаются ее представить. Желание присоединиться к мнимой силе все-таки связано с состоянием бессилия. И как бы я ни стремился не обобщать это высказывание, я все же думаю, что в этом есть общий для всех момент.
Возможно, правильное слово здесь не слабость и не страх, а просто несчастье.
Вот кого обычно ловят фашисты, диктаторы? Они же не счастливую часть общества пытаются убедить. Они пытаются найти недовольных, мобилизировать забытых или тех, кто себя чувствует забытыми. На этом и АдГ строит свой успех.
— В вашем романе большое значение уделяется рефлексии о немецком и русском языках, на которых говорит главный герой. Дмитрий говорит: «Я несу в себе язык как преступление и люблю его, несмотря на всю вину». Насколько можно рассматривать язык как вину и насколько важно для вас, как для человека нескольких культур, ваше двуязычие?
— Теоретически язык не виноват, он чист. Это люди оставляют на нем кровавые отпечатки. У главного героя и так всю жизнь сложные отношения с русским языком, ощущение вины, потому что он думает: «Как же это так, что я папе и маме не могу объяснить, что я чувствую и думаю, может, дело во мне?»
А когда начинается война, полномасштабное вторжение, появляется новый слой вины, потому что любимый язык вдруг становится языком агрессора.
С тех пор как я стал выступать с этой книгой, люди спрашивают: «Почему у вас русский язык в этой книге играет такую огромную роль?» Я пытаюсь сказать, что в каком-то смысле это форма политической борьбы. Взять и просто оставить язык этим убийцам?
Не только Дима, все фигуры в романе — кроме мамы — пытаются найти новый, правильный подход к русскому языку. Это Андрей и Зоя, которых мы встречаем в Киеве, и друг детства Ростислав, который дождаться не может, чтобы русский язык просто исчез. Дима его спрашивает: «А как тогда мы будем разговаривать?»
Это, кстати, реальная фраза, которую он (Ростислав. — Ред.) сказал и которая меня еще долго занимала. Он говорит: «Понимаешь, в том-то и дело, что вся эта война на языке завязана. Российская точка зрения ведь какая: они решили — это наш язык, значит, это и наша страна. Иначе они сюда никогда бы не приперлись». Конечно, это не объясняет весь этот кошмар, но что-то в этом есть.
— Дмитрий однозначно на стороне Украины. В то же время украинцы, которых вы описываете в книге, не идеальны. Вы рассказываете и об антисемитизме друзей Дмитрия, и о нежелании некоторых украинцев идти на фронт, о коррупции в Украине…
-…Есть там и молодая мать из Мариуполя, которая в полном шоке и рассказывает о том, что этики не осталось ни у кого. Просто ни у кого. Что люди озверели, со всех сторон.
— Почему вам было важно затронуть эти сложные темы?
— Я не сидел с блокнотом, со списком, проверяя, какие темы я вписал в роман, какие нет. Это действительность. Я не считаю, что моя задача — все это изгладить и убрать все, что не вписывается в простые нарративы. Наоборот, именно такие книги, как моя, создают пространство, в котором все может существовать и быть как-то связано настоящим гуманизмом. Или по, крайней мере, желанием на фоне гуманизма это все рассказать.
Первая часть книги очень, в каком-то смысле, игривая. Там тоже есть свои тяжелые моменты, боль, но при этом я нахожу время рассказать, и как квас на складе размещают…
— И как рыбы друг с другом разговаривают…
— Да. И как там «китайская муха» появляется, которая всегда жужжит «бииизнессс», когда можно заработать бабло побыстрее и не совсем легально.
А вторая часть книги (которая рассказывает о поездке в Украину. — Ред.) намного более документальна. Я торможу свое желание все это перефразировать. И из уважения к тому, что я вижу, к этому ужасному моменту сейчас в истории Украины, я начинаю документировать и более рационально рассказывать. Там, конечно, есть и свои чудеса и свои «заезды», но при этом вторая часть старается намного больше передать, какая действительно там сейчас ситуация, что люди на самом деле думают, говорят и хотят.
Передать это немецкой публике так, чтобы она эмоционально это понимала — в каком-то смысле я это тоже считаю моей задачей.
— Как вашу книгу воспринимают в Германии? Как о ней отзываются, кто ее читает?
— Восприятие моей книги и даже моих книг — это довольно парадоксальная вещь. Те реакции, которые я чаще всего слышу, это, с одной стороны: «Ой, это так смешно, я так смеялась», а с другой: «Вы знаете, я пытался вашу книгу читать, но не мог, потому что она слишком грустная, слишком тяжелая».
Кто именно мои читатели, я точно сказать не могу. Но меня очень удивляет иногда, именно в том, что касается немецкой публики, насколько она не регистрирует (не замечает. — Ред.) все, что я при этом говорю о Германии. Особенно в главах, действие которых происходит в Лейпциге — я там тем или иным образом показываю и объясняю, что здесь уже много лет огромная проблема с новыми ултраправыми.
Есть такая тенденция все это убирать, как будто я этого даже не говорил, и вместо этого фокусироваться на том, что вот, это семья из Украины и как-то экзотизировать все, что я рассказываю, как будто это не происходит здесь и сейчас в Германии и как будто я не член немецкого общества, который пишет и об истории Лейпцига за последние тридцать лет. Это меня иногда удивляет.
Я даже не знаю, связано ли это с моими читателями или больше именно с прессой. Потому что читатели, по-моему, это все прекрасно понимают и отдают себе в этом отчет.
— А пресса, значит, скорее стремится найти экзотику в ваших книгах?
— Мне иногда кажется, что пресса чаще строит из меня мигрантского автора, потому что вторая часть книги происходит в Украине. Но я же пользуюсь немецким языком. Я же, получается, немецкий автор. Я же все это перевожу (в ту плоскость. — Ред.), что это значит для Германии.
Я часто на чтениях людям говорю, объясняю аудитории: «Поймите меня правильно. Это книга не о конфликте сына с мамой, это книга не только про войну в Украине, это книга и о вашей безопасности, вашей свободе и про ваше будущее. Пожалуйста, не расслабляйтесь и не стройте из меня какого-то экзота-эмигранта, потому что все конфликты, которые я там открываю и пытаюсь описать, касаются и вас. Если они сейчас еще не касаются, то они вас еще коснутся».
— Ваша книга принизана иронией. Например, когда мать просит Диму привезти из Киева сало, а он этого не делает из своего рода протеста…
— Да, и она заявляет ему: «Этого я тебе никогда не прощу!»
— Или вот, например, эпизод, когда Дмитрий сидит в укрытии, в Киеве — воздушная тревога, и его мать пишет ему в этот момент, что, мол, «ты не бойся, так как Россия бьет только по военным целям». Насколько для вас важна ирония в столь тяжелые времена, которые мы сейчас переживаем?
— Я считаю, что ирония и юмор — это важный, если не важнейший способ быть откровенным. Я не могу себе представить, как можно описать наши времена без иронии. Не пользоваться юмором или не описывать эти абсурдные ситуации — это для меня означает не рисовать мир таким, какой он есть.
Я не думаю о том, что вот, например, тяжелая глава, давай-ка я еще шуточку вставлю, чтобы было легче. Есть такой момент, где Дима приезжает в Киев и ставит себе приложение (предупреждающее о воздушной тревоге. — Ред.). Тебя предупреждают о воздушной тревоге и информируют, где укрытие, но сначала показывают рекламу — тостеры, BMW, путешествия в Перу… С одной стороны, это смешно и абсурдно, но это же правда. На самом деле есть такое приложение, и оно так работает, потому что они должны деньги зарабатывать, чтобы эта программа дальше работала и спасала жизни. Это не показать — это в каком-то смысле отказываться от правды.
Ну и потом есть такая вот еврейская нотка и еврейская традиция истории рассказывать. В еврейском юморе и в еврейской литературе мне всегда очень нравилось, что они смеются вместе со своими фигурами. То есть ирония добрая и самоирония тоже. Она не злая, не пытается выставить свои фигуры на насмешку и унизить. Этого я никогда не делаю.