Наталья Дулина вышла на свободу после встречи Лукашенко с американской делегацией. Она рассказала DW о жизни политзаключенных.Известный преподаватель Наталья Дулина провела в заключении почти три года и вышла на свободу после встречи Лукашенко с американской делегацией. В интервью DW она рассказала, что такое «клетка позора» в колонии, кто из политзаключенных в самой уязвимой ситуации и почему, узнав об освобождении, она испытала отчаяние большее, чем при задержании.
«Обычные люди, садистов там немного»
DW: Наталья, до 2021 года в Гомельской колонии не было политзаключенных. Сейчас там каждая десятая женщина осуждена за свою позицию. Как это изменило колонию?
Наталья Дулина: С приходом политзаключенных многие вещи улучшились — бытовые условия, питание. Благодаря тому, что мировая общественность повернулась в сторону тех, кто находится за решеткой, государство тоже каким-то образом должно было продемонстрировать изменения.
Что касается других заключенных — это как столкнулись две цивилизации, но надо находить общий язык. Я очень чувствительна к агрессии, а там она витает просто в воздухе. Поскольку это закрытое общество, есть правила, которые нужно соблюдать и в общении. Да, многие не просто ругаются матом — они на нем говорят. Я, когда только туда попала, сказала: «Знаете, девчонки, мне кажется, что если вот сейчас взять обычных осужденных и контролеров, поменять их местами — разницы никто не заметит». Они социально близки друг другу.
— Как можно описать сотрудников колонии? Есть ли среди них садисты?
— В целом это обычные люди, садистов там немного. Был один товарищ, на которого я повесила ярлык «дисциплинарный маньяк». Его все боятся: когда он заступает на дежурство, нужно максимально соблюдать все правила, потому что он наказывает за малейшее нарушение. И вот у него доходит до садизма. На территории колонии есть так называемая «клетка позора». Я, когда только об этом узнала, на меня это произвело сильное впечатление. Это металлическая клетка, в которую может поместиться до 15 человек. Она существует для того, чтобы туда поставить осужденных, которые где-то провинились, и нужно, чтобы они там постояли, остыли — если в какой-то конфликт влезли — или просто чтобы почувствовали себя наказанными. И вот этот дисциплинарный извращенец, о котором я говорила, прибегал к такому наказанию. Я для себя решила, что если меня туда отправят, откажусь идти — уж лучше сразу в ШИЗО. Но чаще туда, кстати, помещают обычных осужденных, не политических.
— Что помогало вам держаться, особенно когда вы попали в ШИЗО?
— Во-первых, я шла к этому очень долго — через тяжелые условия на административных арестах. После Окрестина в колонии многое для меня было гораздо выносимее. Во-вторых, я пенсионерка — во многом это облегчает ситуацию и в физическом, и в психологическом плане. Я не должна была работать, а большинство конфликтов там возникает на фабрике. Девочек подставляют, провоцируют — часто по указке начальства. Я была только в жилой зоне, поэтому эти проблемы меня миновали. Также мне помогало держаться внутреннее осознание своей правоты: я никому не сделала ничего плохого, я никого не обманываю и честна перед собой.
«Девочкам помоложе сложнее с этим справиться»
— Кто из политзаключенных, на ваш взгляд, в Гомельской колонии в самой сложной ситуации?
— Маша Колесникова. Может быть, когда на нее смотришь, не скажешь, что у нее подорвано здоровье, но это так. Сложная ситуация у пенсионерок Ирины Мельхер, Любови Резанович — они проходили по делу Автуховича. С Резанович я была в одном отряде, у нее инвалидность, а в колонии на это особо не обращают внимания. И когда я выходила, она снова сидела в ШИЗО.
— Периодически в ИК-4 приезжают чиновники. Как происходят эти визиты? Могут ли при них присутствовать политзаключенные?
— Осужденных максимально прячут, делают вид, что нас не существует. Есть такое понятие в колонии — «военное положение». Это означает, что кто-то приехал, и нам дается команда: не выходить из здания. Не знаю, чего они боятся.
Бывают ли улучшения после таких визитов? Может быть, что-то связанное с меню на короткое время, но это малозаметно. То есть такого, чтобы прямо вот нам пришли и поменяли там грязное белье на чистое — нет, такого нету. Но мы должны все убрать, чтобы, если не дай Бог, к нам войдут, все было чисто-чисто. Но, как правило, никто никуда не заходит — это как любая проверка в госучреждении.
— Можете описать психологическое состояние политзаключенных в колонии?
— Я видела людей, у которых вроде небольшие сроки, но они очень тяжело переживают. А видела осужденных, у которых большие сроки — и, конечно, у них локаторы настроены на хоть какие-то крупицы информации. Может быть, какое-то помилование намечается. И многие из них писали прошение о помиловании по своей инициативе.
В общем, по-разному переживают женщины. Иногда это зависит от того, какой опыт у человека, как он вообще настроен. Даже возраст имеет значение — все-таки девочкам помоложе сложнее с этим справиться.
«Это худшее, что могло со мной произойти»
— А как осужденные встречают новость, что кого-то внезапно отпустили?
— Ой, мы все сразу пытаемся понять: кто, что. Значит, передаем друг другу новости. Иногда не знаем: «Слушай, выпустили столько-то человек, мы видели из окна фабрики, там, значит, вот я узнала эту, эту, эту и там еще какая-то женщина». По крупицам собираем эту информацию. И, конечно, очень рады. Для нас это — информация номер один. Если обычные осужденные зациклены на амнистиях, то мы, политические, — на помилованиях, потому что обычная амнистия на нас не распространяется.
Когда первые женщины вышли, я просто порхала. Это было очень быстро сделано: сегодня Лукашенко подписал указ, завтра их отпустили — чуть ли не десять минут на сборы дали. И ты летаешь с улыбкой на лице — ну, класс.
— Какие чувства были у вас, когда вас освободили?
— Я не знала, что происходит, до момента, пока нас не привезли на границу с Литвой и не передали американским дипломатам. Когда вывезли из колонии в СИЗО КГБ, я готовилась, что это новое уголовное дело. А когда поняла, что меня выдворили из страны — поняла, что это худшее, что могло со мной произойти.
По силе отчаяния это даже хуже, чем то, что было в 22-м году, когда меня задержали, потому что я себя готовила к этому. И понимала, что, скорее всего, меня задержат по уголовке. Но у меня была возможность выбора: убежать или остаться. И уже принять тот факт, что завтра-послезавтра я окажусь в заключении, понимаете? А здесь я почувствовала, что меня обманули. Через полгода я должна была выйти на свободу. И я хотела вернуться к моей семье, остаться в Беларуси.
— А как ваши родные восприняли освобождение?
— Они как раз счастливы. Они вообще хотели, чтобы я еще тогда уехала. Мама говорит: «Слава Богу, я наконец могу быть спокойна». И это меня очень поддерживает — я счастлива за них. Меня успокаивает мысль, что эта ситуация положительно сказалась на моих родных — и это уже большой плюс.
