С началом войны в Украине русский язык пополнился целым рядом новых слов и понятий. DW обсудила с экспертами, как он изменился, и сможет ли «новояз» путинского времени закрепиться в языке надолго.»Хлопок» или «громкий звук» вместо взрыва, «подтопление» вместо наводнения, «отрицательный рост», «задымление» и многие другие слова стали привычной частью российского медиаполя еще задолго до начала войны в Украине. «Роль информационных эвфемизмов, призванных вуалировать неприглядные явления, процессы или решения властей, была замечена задолго до начала полномасштабного вторжения России в Украину. Достаточно вспомнить, как еще в 2008-2009 годах журналистам государственных телеканалов было не рекомендовано использовать слово “кризис” — рекомендовалось заменять его “финансовыми трудностями», — говорит DW филолог и журналистка Ксения Туркова.
«Хлопок» и «подтопление», по версии российского официоза, бывают только в России, отмечает редактор рубрики «Мнения» Русской службы The Moscow Times и лингвист Кирилл Харатьян в беседе с DW: «Если, скажем, река Ганг вышла из берегов, то там — наводнение. Если пожар случился в лесах Калифорнии или на Лазурном берегу, то там — лесной пожар . То есть логика такая: на территории нашей великой Родины не может случиться ничего плохого».
С 24 февраля 2022 года в русскоязычном медиапространстве все чаще можно встретить термины, вроде «обнуления» (убийство или внесудебная казнь), «задвухсотиться» (погибнуть) или «затрехсотиться» (получить ранение). То, что российские чиновники то и дело называют «падением обломков БПЛА», зачастую оказывается прямым попаданием украинского беспилотника. А украинские власти все чаще в официозе называют «киевским режимом».
Новый Толковый словарь государственного русского языка
Впрочем, изменения военного времени не всегда связаны непосредственно с войной или Украиной. Так, издание Barents Observer в ноябре 2025 года обратило внимание на содержание Толкового словаря государственного русского языка, разработанного Санкт-Петербургским государственным университетом (СПбГУ). Отметился он не только пополнением перечня корней, образованные от которых слова запрещены к использованию в государственном языке, корнем «жоп», из чего многие сделали вывод о признании нецензурным слова «жопа», но и определениями некоторых слов, во многом отражающих нарративы действующей российской власти.
Так, авторитаризм словарь определяет как «наиболее эффективную форму государственного правления в тяжелые для страны времена», а о демократии говорится следующее: «В практике полит. жизни стран Запада: форма государственного правления, при которой граждане имеют определенные права и свободы, а государственные институты действуют в интересах наиболее влиятельных лиц, воздействующих на процесс принятия решений по вопросам политической, экономической, социальной жизни общества».
В статье о слове «единство» составители словаря пишут об «историческом единстве белорусов, русских и украинцев»; а статья о «режиме» в качестве одного из примеров содержит в себе словосочетание «киевский режим» с таким пояснением: «На Украине с 2014 года: установленный образ политического правления, представляющий угрозу основным правам и интересам русскоязычного населения».
Как меняется русский язык на фоне войны в Украине
Лингвист из Хельсинкского и Стокгольмского университетов Михаил Копотев в разговоре с DW уверяет: язык меняется очень медленно, «и русскому языку точно ничего не грозит». «Изменения, конечно, есть, но относительно всего языка, если туда включать грамматику, произношение, синтаксис, это очень маленькие изменения. Но самое заметное (в языке. — Ред.) — лексика. Поэтому мы так реагируем, когда появляется какое-то новое слово». По его мнению, изменения в русском языке в последнее время носят разный характер: «С одной стороны — «новояз», который точно войдет в школьные учебники по обществознанию, он возникает на наших глазах в сфере политических терминов. С другой стороны — то же самое государство, Роскомнадзор, который говорит: вот четыре матерных слова, остальные используйте, как хотите». В качестве примера эксперт также приводит языковую политику портала «Госуслуги», где сотрудников учат изъясняться просто: «И все это — разные тенденции внутри государства. С одной стороны, государство хочет быть понятным, с другой — идеологизирует какие-то конкретные концепты, типа патриотизма или авторитаризма».
Копотев также обращает внимание, что раньше в российских словарях не перечислялся список нецензурных слов. Теперь же пополнение списка таких корней в словаре СПбГУ может сказаться и на судебной практике. Ведь суду будет, на что опереться, при принятии решений по соответствующим делам.
Кирилл Харатьян делит изменения в русском языке военного времени на две категории: спущенные «сверху» и пришедшие «снизу» — из зоны боевых действий. Когда речь идет о российской власти и ее союзниках, например, «высказывание как будто не может не существовать само по себе — оно должно быть наполнено каким-то идеологическим пафосом». В качестве примера он приводит заголовок одного из приближенных к российским властям СМИ, в котором премьер-министра Венгрии Виктора Орбана называют «голубем мира». «Способ репрезентации Виктора Орбана, который, конечно, никакой не «голубь мира», имеет своей целью обмануть общественное внимание. Он прилетел вовсе не с миротворческими целями, и вообще он не «голубь», он просто российский сателлит, сторонник», — поясняет эксперт. Слова же, вроде «задвухсотиться», «за ленточкой» (на передовой или на территории противника), «птичка» (беспилотник) и других, переходят в быт напрямую с фронта: «И это, кстати, не в последнюю очередь означает полное одобрение российским народом происходящего через использование армейского, фронтового сленга . Потому что, если бы не одобрял, не держал бы это как «моду».
Нормализация войны через изменение языка
По мнению Ксении Турковой, «новый» язык нужен, чтобы «сформировать новую, альтернативную реальность»: «Важная часть этой альтернативной реальности — сначала романтизация , а потом и банализация, тривиализация смерти, превращение ее во что-то повседневное. Этому служит в том числе сама аббревиатура СВО — она встает в один ряд со всякими МФЦ, МРОТ, ГИБДД и другими аббревиатурами, с которыми россияне каждый день имеют дело». В качестве еще одного примера эксперт приводит слово «ядерка» в значении «ядерная война», где суффикс «к» «ставит это слово в один ряд с «молочкой» и «ювелиркой»: «Разговоры о ядерной войне и ядерные угрозы из уст российского руководства становятся такими же банальными, как поход в магазин». О «нормализации» убийств через изменение языка говорит и Копотев.
Приживутся ли изменения военного времени в русском языке
Ксения Туркова, в свою очередь, опасается, что избавиться от изменений, которые в русский язык привнесет война, будет трудно: «Мы знаем, как, например, живучи сталинизмы. Сталина нет уже давным-давно, а сталинизмы в нашей речи (и в нашем сознании) живут: “Лес рубят — щепки летят” . Так что вот этот антиязык, который создавался постепенно, а за время войны выкристаллизовался, изжить будет очень сложно».
Изменения, пришедшие в язык «сверху», считает Харатьян, сохранятся в нем как минимум до тех пор, пока в России не сменится власть: «Я вам как старый редактор могу сказать: как только в тексте возникает дополнительный пафос, нахмуренные брови, архаические слова, воспоминания о тысячелетней истории — вас дурят . То есть пока лживый режим управляет государством, пафос наверху никуда не денется». Военную лексику же домой с фронта будут приносить возвращающиеся туда солдаты, «и она усвоится». «А дальше вопрос, насколько долго это колебание будет продолжаться. Я думаю, довольно долго, потому что людей на фронт ушло много. Все они так или иначе вернутся и создадут новую языковую волну», — говорит эксперт.
«Язык не умрет, не станет хуже», — делится Михаил Копотев. Какие-то изменения в нем, по его мнению, останутся как «маркеры эпохи» — например, аббревиатура СВО, которой российские власти обозначают войну в Украине . И хотя у государства есть ресурсы, чтобы манипулировать языком «тактически», «стратегически — язык слишком мощная система, он не меняется так просто».
Изменится ли язык за пределами России
Нередко в русскоязычных диаспорах язык развивался иначе, чем на родине. Среди особенно ярких примеров, которые приводит Харатьян, — отдельные слова, вроде «шварцевать» (работать по-черному) у русской диаспоры в Германии, образовавшегося от немецкого «Schwarz» (черный); или пришедшего из иврита «мазган» — так называют кондиционер русскоязычные репатрианты в Израиле. Журналист Александр Генис же вспоминал, что в одной из газет, где он работал после отъезда из СССР, военную авиацию называли «нуклеарными бомбовозками». Однако на вопрос, можно ли ожидать подобного разделения языка на внутрироссийский и эмигрантский сегодня, опрошенные DW эксперты отвечают по-разному.
Михаил Копотев утверждает, что русскоязычные диаспоры за рубежом, которые раньше «ориентировались на московский словарь», теперь формируют собственные стандарты: «У русского языка появляется множество центров. Не знаю, какие из них, но часть — выживет». По его мнению, причиной тому стала именно война в Украине.
«Это очень точное наблюдение, — заочно соглашается с ним Ксения Туркова. — Создаваемый Кремлем «новояз» как бы отделяется от пространства здорового русского языка и за пределами России, и внутри России, во внутренней эмиграции». По ее словам, уже сейчас многие хотят перестать ассоциировать себя с русским языком, «но если это твой родной язык, «выйти» из него довольно сложно, остается только отстраиваться, создавать свою экосистему». «Вот и получается, что есть язык власти, пропаганды , а есть русский язык здорового человека (насколько это возможно), в котором слова имеют не перевернутое, а прямое значение».
Кирилл Харатьян, напротив, говорит о гомогенности современного русского языка: «Благодаря современным средствам коммуникации мы живём в едином языковом пространстве». Он считает, что русский язык, на котором сегодня говорят в диаспорах, «подстраивается под русский из метрополии»: «Ровно потому, что теперь единый языковой поток: все СМИ плюс-минус пользуются одним и тем же русским языком, исходит он в основном из Москвы». Он поясняет: «Дело не в глобализации, а в отсутствии у эмиграции собственной, автономной повестки. Там, где такая повестка появляется, как правило, появляется и другой язык».
