В Германии вышла книга «Мемориал. Помнить значит сопротивляться», рассказывающая об истории правозащитной организации. О сталинском терроре и роли истории рассказала соосновательница «Мемориала».Весной в издании C. H. Beck вышла книга «Мемориал. Помнить значит сопротивляться» (оригинальное название — «Memorial. Erinnern ist Widerstand»), посвященная истории просветительского центра «Мемориала», занимавшегося в России исследованиями репрессий в СССР. Одну из глав книги написала Ирина Щербакова — соосновательница «Мемориала», кандидат филологических наук и борец за права людей. В тексте Щербакова не только описывает, как развивалась организация, но и задается вопросами о личной ответственности за полномасштабное вторжение России в Украину.
«Не могу представить, что сейчас происходит с детьми в России»
DW: В России вы занимались образовательными проектами «Мемориала» и организовывали конкурс для старшеклассников «Человек в истории. Россия — XX век». Почему важно рассказывать детям и подросткам о темных страницах прошлого твоей страны?
Ирина Щербакова: Во-первых, детям нельзя врать. Им можно о чем-то не говорить пока они маленькие — есть очень страшные, кровавые и тяжелые вещи — но врать нельзя. Когда начинаешь врать, то получается возникает эффект «черной комнаты». Ты смотришь на закрытую комнату, на двери какие-то следы крови, и потому очень хочешь, как в сказке Шарля Перро «Синяя Борода», в эту комнату попасть. В нашем случае ты понимаешь, что это тайное имело прямое отношение к твоим близким.
Во-вторых, если тебе врут и говорят «Ничего такого не было», а ты видишь все и слышишь, то появляется недоверие ко всему и циничное отношение к миру — если они лгут, то и мне можно. Во время диктатуры человек невольно оказывается в ситуации двоемыслия. Ты боишься за детей, и потому пытаешься им объяснить, что они должны быть осторожным. Это плохой урок, который ни к чему хорошему не приводит.
Когда мне было около четырех лет, произошел один эпизод, который я запомнила на всю жизнь. На улице четвертое марта 1953 года. Иосиф Сталин умирает в агонии, но об этом никто не пишет, в Москве только слухи ходят… Я дома эти разговоры слышала. Мы с мамой стояли в длинной очереди на улице в центре Москвы, у нас была квартира буквально в трех минутах от Кремля, и мне было очень скучно. Для того чтобы, с одной стороны, показать, что уже взрослая и в курсе всего, а, с другой, что эта тема меня правда интересовала, я громко сказала: «Мам, а Сталин правда умер?» Я увидела, как вся очередь застыла, окаменела и какая-то женщина повернулась к нам со словами: «Вы бы рот своей девочке закрывали». У соседей был такой случай: девочка говорила-говорила, всю семью забрали. Дни были страшные. Мама меня вытащила из этой очереди, крепко взяла за руку и сказала одну фразу: «Не все, о чем говорят дома, можно произносить громко вслух». Больше не сказала ни единого слова — мне было четыре года, и я поняла это на всю свою жизнь. Освобождение от таких «уроков» — очень длинный процесс.
Не могу представить, что сейчас происходит с детьми в России. Им не предлагают образа идеального будущего — обещают только вечную войну и ненависть, это очень чудовищная вещь. Что вырастет на этой почве — страшно представить. Поэтому детям нельзя врать и их нельзя обманывать, они должны знать, в каком обществе живут. Важно, как им об этом рассказывать — в Германии много людей этим занимаются.
«Не Михаил Горбачев развалил СССР»
— Политическая индоктринация — часть образовательной программы. Как избежать политизации истории?
— Я верю в факты. Они должны быть доказаны и подтверждены. Их надо знать и учить — для этого дети и ходят в школу. Но ключевое значение имеют не столько факты, сколько логическое мышление. Самое главное, чего добиваются популисты, — это разрыва логических связей. Пример из сегодняшнего дня. Жители Курска почему-то не понимают, из-за чего в их сторону полетели ракеты и дроны. Гуманитарное образование как раз нужно для того, чтобы уметь выстраивать логические связи.
Без них не понять, что не Михаил Горбачев развалил СССР, а что плановая экономика и созданная Сталиным система не могли существовать в современном мире. СССР распался не в результате заговора каких-то враждебных сил или интриг, а из-за того, что система перестала быть убедительной. Также в свое время Германия была расколота не из-за мирового заговора, а потому что Адольф Гитлер затеял страшную войну и проиграл ее. Из-за него были разрушены немецкие города, и Германия оказалась раздробленной.
— Немецкий историк Фридрих Мейнеке (Friedrich Meinecke) писал после Второй мировой войны, что нельзя объяснить какие-либо события, исходя из предтечей или последствий. Все оказывается манипуляцией исследователя, подгоняющего детали под свою теорию. Мейнеке пришел к выводу, что реальная история сохранилась в личных документах и записях людей. В центре вашей книги «Мемориал. Помнить значит сопротивляться» как раз находится фотоколлекция личных предметов пленников ГУЛАГов с информацией об их владельцах.
— Мне кажется, что путинская инструментализация истории оказалась возможна еще и потому, что еще в 90-е начался процесс популяризации и релятивизма в отношении истории. Все чаще слышалось: нет фактов, а есть интерпретация; нет историков, а есть интерпретаторы. Релятивизмом пользуются популисты, им пользуется Путин.
Путинская интерпретация истории, его статья о происхождении украинской нации — как раз тот самый релятивизм, утверждающий, что нет украинцев, а есть только место проживания. АдГ (Считающаяся ультраправой партия «Альтернатива для Германии» (АдГ), нем. Alternative für Deutschland — AfD — Ред.) и отрицатели Холокоста как раз пользуются этой же риторикой. История таких фокусов не прощает.
— Что вы имеете в виду?
— Если историей манипулировать, то получишь «ответку». Это не обязательно означает, что она чему-то может научить, но может продемонстрировать, что бывает, когда ты выносишь ее за скобки. Будешь наступать вновь и вновь на те же грабли, возвращаться к репрессиям, к агрессивной войне.
— Поиск нужных слов — самое сложное в профессии писателя и просветителя. Как вы уже много лет в себе находите верные слова для разговора о советских репрессиях?
— Это очень трудно. У меня есть страх, что тот язык, на котором мы говорим о значении памяти, о необходимости исторического просвещения ужасно устарел, что молодые не понимают. С ними нужно говорить без пафоса и без индоктринации, как можно более просто, честно и понятно.
У меня есть такое ощущение, что мы находимся в интеллектуальном кризисе — я не вижу прорывов в обозначении сегодняшних политических процессов и явлений. Мы говорим про путинизм, трампизм, но эти термины мало что объясняют. После Ханны Арендт можно сколько угодно критиковать теорию тоталитаризма, но вообще-то мы ничего нового не придумали. Интеллектуальные усилия должны быть направлены на то, чтобы описать происходящие сейчас события. Знаете, как в сказке — чтобы победить чудовище, надо правильно назвать его имя.
— Особенно трудно думать о столь сложных материях во время войны.
— Война превращает все в черно-белое — вы же видите, как выстраиваются разные фронты. Когда падают бомбы и ракеты, то нет возможности для настоящей рефлексии по поводу сложных и болезненных вещей. Из-за этого не получается различать оттенки.
Мы находимся на трагическом отрезке истории, когда приходится говорить либо «да», либо «нет» в сложном положении. Детям такое трудно объяснить, например, что иногда, как это было в советской истории в 30-е, невозможно провести границу между жертвами и палачами. Юридически возможно установить, кто несет ответственность, а вот с нравственным определением это бывает нелегко.
«Разобранного «Франкенштейна» сбрызнули путинской живой водой»
— Если все же оглядываться на чей-то опыт в работе с раскопкой и обработкой национальной травмы, то на кого можно? На Германию?
— Исторический опыт тогда оказывается ценным, когда люди уверены, что их настоящее и будущее зависят от отношения к прошлому, что сознание масс там застряло, и современный мир основан на фальшивой идеологии величия «Make It Great Again». Германия прошла большой путь и сделала много: думали и публиковали документы, экспериментировали и меняли концепции и подходы. Этот опыт важен, и может быть из-за него АдГ не удастся все перекрыть своими плоскими формулами.
В работе мне было важно добиться массового осознания последствий сталинизма, потому что в 70-е годы мне, и многим людям вокруг меня казалось, что на нашей дороге лежит этот неубранный сталинский «Франкенштейн», который не дает никому двигаться вперед, менять систему и мышление. Потому что в прошедшие десятилетия был нанесен огромный урон искусству, гуманитарному знанию, и философия, общество было отброшено назад. Поэтому общественные силы были направлены на то, чтобы сдвинуть этого «Франкенштейна» и похоронить его.
Когда в конце 80-х возникло широкое общественное движение «расчета» со сталинизмом — на его волне был создан «Мемориал». Многие люди были убеждены, что пора этого «Франкенштейна» убрать с дороги. Но с ним до конца не разобрались: какие-то части утилизировали и над остатками посмеялись.
Во второй половине 90-х годов разговоры о наследии сталинского режима маргинализовались. Нам говорили, что мы надоели со своим Сталиным, что «Франкенштейн» никому не страшен, у нас новое общество и культура, открытые границы и такие замечательные проекты, как «Гоголь-центр» и масса других, что мгновенно, по рукам расходятся книги Джонатана Литтелла и Ханьи Янагихары. Людям успела открыться мировая философия, литература. В 2010-е годы стало очевидно, что эти останки «Франкенштейна» очень живучи, но было уже поздно. Разобранного «Франкенштейна» сбрызнули путинской живой водой, и он ожил. И если сначала вся эта поднимающаяся как на дрожжах советская ностальгия казалась скорее просто смешной и противной, то потом уже стало очевидно, что памятники Сталину — это путь к агрессивному национализму, милитаризму — и как мы в результате убедились — к агрессивной войне.
— В написанной вами главе книги «Мемориал. Помнить значит сопротивляться» вы задаете себе три вопроса: как мы могли допустить эту катастрофу, что делать сейчас, и какое будущее у России? Как бы вы на них ответили?
— Для историка тяжело быть одновременно и субъектом и объектом истории, ты будто бы понимал еще с момента прихода Путина к власти, к чему все приведет. А потом ты утром встаешь и идешь в «Мемориал» на открытие выставки «Материал» о женской памяти ГУЛАГа, встречаешься с друзьями и думаешь: «Ну не может же быть». Возникает ужасное противоречие между историком и человеком: профессионально убежден во всем, ты прочитал статью Путина и видишь, как войска собираются на границе, а при этом, как человек ты не хочешь верить в возможность такой катастрофы. Когда утром в четыре утра ты получаешь СМСку «Они бомбят Киев», то у тебя ощущение ужаса, не знаешь, как страна выберется из этой катастрофы, как за это все отвечать. На эти вопросы нелегко найти ответы.
